Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека
Война между двумя христианскими государствами шла почти непрерывно с декабря 1512 года. Летом 1514 года, взяв Смоленск, русские одержали большую победу, но через месяц были разгромлены в битве при Орше. Это поражение сломило их. Москве нужен был мир. Особенно теперь, когда старый ее союзник, крымский хан, вступил в переговоры с Сигизмундом и, вторгшись в русские земли, опустошал их.
Упорство Сигизмунда огорчало Василия. Раз король не хотел проявить уступчивость, значит, великий князь не сделал того, что следовало, не смог заставить литовцев почувствовать превосходство русских. Он совершил ошибку, не послав до сих пор денег, как было условлено, магистру Тевтонского ордена[28] Альбрехту[29] с наказом немедленно объявить войну Сигизмунду. Так он принудил бы польского короля просить у Москвы мира. Ошибку надобно было срочно исправить.
Посол магистра, Шонберг, старый знакомец Василия, находился в Москве. Следовательно, еще не поздно было перейти к энергичным действиям. А послы польского короля пусть продолжают вести бесконечные переговоры с боярами в Набережной палате. Так вот, сегодня же он пошлет за Шонбергом, — думал Василий, когда ему доложили, что во дворец прибыли греки с Афона. И ждут, чтобы их допустили к нему на поклон.
Едва Василий услышал об этом, как лицо у него просветлело, — к афонским монахам он питал особое расположение. Как бы ни был он поглощен государственными заботами, весть о приезде просвещенных святогорских монахов всегда действовала на него умиротворяюще. Люди эти являлись из другого мира, к которому тянулся душой Василий, подумывавший и сам надеть когда-нибудь, на склоне лет, рясу и клобук. Беседуя с монахами, он переносился мысленно в их безмятежный духовный мир, которому неведомы ни страхи, ни опасности, ни войны, ни житейская суета.
Греков было семеро.
Они вошли окруженные свитой бояр и с восхищением взирали на расписанную золотистыми красками палату, крестясь, точно в церкви.
Их подвели к трону.
Один из бояр, толстый, осанистый, низко поклонился Василию и приготовился говорить. Монахи пали ниц на красный ковер. Словно ожившие на стенах лики, встали с лавок бояре в высоких шапках и расшитых кафтанах.
— Великий государь, — заговорил боярин. — Христолюбивый брат наш Григорий, митрополит града Зихны, достойнейший посол богочтимого вселенского пастыря[30], святейшего патриарха Феолипта, бьет тебе челом. С твоего высочайшего соизволения, государь, святой митрополит передает твоей милости благословение святейшего вселенского пастыря.
Василий одобрительно кивнул головой.
Один из дьяков подошел к митрополиту. Почтительно сказал по-гречески, что великий князь разрешает поклониться его милости.
Греческий митрополит приблизился к трону.
В ненадолго установившейся тишине голос его, тонкий, гибкий — искусное византийское шитье, — прозвучал уже не так громко, как голос боярина.
— Богочтимый, христолюбивый и непобедимый Василий Иоаннович, — начал он. — Державный государь необъятного русского княжества и несокрушимый столп православия! Была на то воля господа нашего, и сподобил он нас, недостойных, смиренными глазами нашими узреть богоозаренные княжеские очи твои, ничтожной плотью нашей вступить в твое недоступное княжество, грешным языком нашим передать тебе чистые благословения вселенского пастыря, неразумию нашему приобщиться к твоей мудрости, невежеству нашему — к твоей просвещенности…
Василий не понимал по-гречески, хоть это и был родной язык его матери. Но он с удовольствием слушал митрополита, упиваясь звучанием его голоса. Когда толмач переводил приветствие, при каждом слове лицо великого князя смягчалось и светлело, словно потемневший от времени лик, расчищаемый иконописцем.
Толмач кончил; Василий, нарушив церемониал, сам приблизился к митрополиту. Это был знак почтения к вселенскому патриарху и свидетельство того, что речь митрополита понравилась великому князю.
— Как здоровье отца нашего, вселенского патриарха? — спросил Василий.
— По воле господа святой патриарх здоров, — смущенный близостью великого князя, отвечал митрополит.
Василий опять сел на трон.
Наступила тишина. Два боярина, из тех, что стояли в дверях, принесли длинную лавку с расшитой подушкой. Они поставили лавку против трона за спиной митрополита. Василий знаком разрешил ему сесть. Митрополит Григорий еще раз поклонился великому князю и опустился на лавку.
Опять выступил вперед первый боярин. Он отвесил поклон Василию, и голос его зазвучал, как и прежде, сильный, торжественный.
— Великий государь! Христолюбивый брат наш, святой монах священного Ватопедского монастыря Максим бьет тебе челом. И передает благословение великого прота кира Симеона и святейшего игумена Ватопедского монастыря кира Анфимия.
Василий с одобрением кивнул. Толмач почтительно и бесшумно подошел к Максиму. Тот понял, чего от него ждут. Шагнул вперед и поклонился великому князю.
Он был худощав, небольшого роста. Черная ряса, черная густая борода. И еще черней — большие глаза. Сросшиеся брови, волосы, борода, бархатный клобук закрывали почти все его лицо. Оставался открытым только смуглый треугольник, разделенный длинным крючковатым носом. Глаза под кустистыми бровями, сверкавшие живым блеском, прятались глубоко в глазницы.
Черты монаха, казавшиеся особенно яркими и резкими по сравнению с бледным, увядшим лицом митрополита, поразили Василия.
Отвесив поклон, святогорец произнес подобающее приветствие. Пристально глядя ему в глаза, великий князь чуть наклонился вперед и спросил:
— Как здоровье святейшего прота кира Симеона и святейшего игумена Ватопедского монастыря кира Анфимия?
— По воле господа нашего Иисуса Христа и приснодевы Марии святейший прот и святейший игумен здоровы и шлют тебе поклон, могущественный князь Московии, — с готовностью ответил монах.
— Чтобы добраться до нас, ты совершил большое путешествие, — заметил Василий. — Сколько времени длилось оно?
— Целых два года, великий государь, считая все остановки, что мы делали в Константинополе, Кафе[31] и других местах ради нужд твоих людей.
— Много времени, много опасностей, — покачал головой Василий. — И весьма утомительно, должно быть, такое путешествие.
— Долгое было путешествие, — продолжал Максим, — и бесконечные опасности преследовали нас: морские стихии, зимние холода и злые духи, но с нами была милость божья. И придавала нам сил мысль о том, что в один прекрасный день мы, как все добрые путники, доберемся до места назначения.
