Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека
Стридас, привлекательный юноша, со светлыми глазами и волосами, исполненный почтения к ученому старцу, вынул из сундука и показал Николаю оды и каноны[12], сочиненные Максимом на Святой Горе. Писец узнал его руку. Округлые и четкие буквы, красивый почерк с годами не изменился. Николай внимательно читал рукописи. Пытался найти там следы нового, отпечаток минувших лет. Стихиры[13] отца Максима чем-то напоминали его келью: псалтыри среди философских сочинений, изданных Мануцием, христианство и античность. Олимп и гора Фавор[14], музы, хариты и херувимы, серафимы, ангелы…
Писец читал, покачивая головой. «Бедный Михаил, не смог ты обрести на Афоне того, чего желал, — подумал он, — но не успокоился, я вижу. В этой глубокой ночи ты подобен лампаде. Разве здесь тебе место? Ты, верно, страдаешь. Невежество Востока, должно быть, терзает тебя не менее, чем наглость и высокомерие Запада. Боюсь, что здесь, как и там, ты для всех остался чужаком».
— А как относятся к отцу Максиму другие старцы? — спросил он послушника. — Почитают подобающим образом? Питают любовь и уважение?
Стридас смущенно потупился.
— Сударь, я молод и неучен. Не могу знать…
Вот и подтвердились опасения писца.
— Кое-что я слыхал, потому и спрашиваю, — не без умысла сказал Николай. — Слыхал, что старцы недолюбливают отца Максима, с подозрением смотрят на него, сторонятся, точно чужого. Рясу он носит, но монахом его не считают.
— Знай, сударь, — твердо ответил Стридас, — святейший игумен кир Анфимий, святейший прот[15] кир Симеон и многие другие почтенные отцы из разных монастырей любят его. Не согласны с тем, в чем некоторые обвиняют старца. Дело-то вот в чем: те говорят, будто нигде в своих псалмах он не упоминает ни одну из трех божественных ипостасей. Посуди сам. Погляди величания, прочти канон Иоанну Крестителю, прочти оды отца Максима. Я посчитал: в тропарях[16], что ты держишь сейчас в руках, девять раз упоминается бог-отец, семь — матерь божья, пять — Иоанн Предтеча. Выходит, не правы старцы.
Николай опять склонился над рукописью.
— А часто отец Максим пускается в путешествия? — спросил он. — Подолгу не бывает на Афоне?
— Да, сударь. Много он путешествует.
— И куда ездит?
— На Север и на Юг. А иногда на острова Архипелага, на Кипр и в святые места. Всюду побывал, от христианских княжеств на Дунае до Аравии. Подолгу в пути, и подчас опасном.
Николай покинул Ватопед в уверенности, что так и не повидает своего друга. Путешествуя по афонским монастырям, огорченный, разочарованный беседами с монахами, часто думал он о Максиме. То, что он видел, было ему не по душе. Николай постиг простую истину: и здесь каждый монах подобен темному улью, в коем кишат самые обычные насекомые — людские страсти. Он удостоверился собственными глазами: отнюдь не таков порядок в православных монастырях, как изображают его православные писатели, фанатики, ослепленные ненавистью к католическому Западу. Начитавшись их сочинений, иное надеялся он увидеть на Святой Горе. Совсем иное. «Вот где корень всех бедствий нашего ученого брата, — размышлял он. — Мы много читаем, много пишем. Стараемся говорить правду. На бумаге запечатлеваем ее, Но теряем в жизни. Мы ведь полагаем, что и прочие поступают так же. Хотим, чтобы нам верили, и сами спешим поверить другим. Доверие ослепляет разум, уничтожает способность к суждению. Вот и обманывает нас наша вера. Там, куда мы идем, нет ничего: карабкаемся вверх, карабкаемся, наконец останавливаемся и видим, что пришли в никуда. Так случилось и с Максимом. Отрекся он от мирской жизни, а что обрел взамен? Теперь он еще в большем одиночестве, чем прежде, один посреди пустыни». Мысли эти, словно туча мошкары, сопровождали Николая повсюду, куда бы он ни шел.
О том же думал он и в это утро, расхаживая по галерее маленького монастыря.
Монастырь этот построен на каменистом мысу. В бурю на него обрушиваются вода и ветер, и со стороны кажется, будто рубят его огромными топорами. Здесь отчаяние писца достигло предела. Не только из-за непогоды. Убивала духовная нищета монастыря. А старик художник говорил, что тут он найдет клад и не следует торопиться в Салоники. У Николая зародилось подозрение, что монахи прячут от него ценные рукописи. Библиотекарь не пустил его в хранилище. Писца заперли в этой келье с сундуком и принесли ему какие-то старые служебники[17]. Среди них он и обнаружил отрывок сочинения, где Григора описывает Афон.
Николай и раньше знал этого историка. Читал его хроники, исторические, астрономические сочинения, страстную полемику с Паламой[18] и противником последнего, монахом Варлаамом[19]. Знал, что во имя политических страстей, а иногда ради красного словца он легко жертвует истиной. Григора писал свои сочинения, точно распевал церковные гимны. Подбирал такие звуки, чтобы не нарушить гармонию и создать красивый кондак[20], а об истине не заботился. Полюбуйтесь, как он расписывает эту глушь! Ад превращает в рай.
Когда Николай стоял на галерее, ему пришла в голову мысль переписать этот отрывок и напечатать его в Венеции. Повести забываются, география живет века. То, что Григора описал Святую Гору, — промысл божий. По этому описанию сможет читатель судить и о другом. Если в здешнем аду Григора видел то, о чем повествует, если летом и зимой слышал мелодии пернатых, в то время как даже медведи не решаются высунуть морду из берлоги, — что ж, прекрасно. Раз скалы у него — соловьи, то афонские братья уж верно святые.
Николай опять скрылся в келье. Он согрелся, приободрился. И, сев верхом на сундук, так решительно схватил перо, точно это было копье.
Странный разговор завязался между историком и писцом.
Григора писал:
«…нет там женщин и ничего такого, что вводит нас в искушение, нет дорогих украшений и тому подобного, разжигающего страсти ехидны…»
— Как же! — издевался над ним писец. — А что говорит по этому поводу император Алексей?[21] Что творилось здесь в годы его правления?.. А это ты помнишь, а вот это? — И он с наслаждением рассыпался в насмешках.
Долго еще разглагольствовал Николай. Сгоряча переходил на крик. Переписывал и во весь голос спорил с Григорой, точно тот сидел перед ним. На каждом слове уличал его во лжи.
Далее в рукописи говорилось, что на Афоне нет ни рабов, ни господ.
— Мне, несчастный, морочишь ты голову? — негодовал писец. — За кого ты меня принимаешь?.. Да я сам приехал сюда и такое увидел! Много повидал, на всю жизнь хватит. — И он выкладывал то, что видел своими глазами.
