Эммануил Казакевич - Весна на Одере
Она посмотрела на него внимательно, просто для того, чтобы удостовериться, что он действительно тот самый лейтенант, который стоял рядом с ней холодной, осенней ночью у старой смоленской дороги. Тот самый, у кого можно научиться быть уверенной и смелой. Она вдруг позавидовала его разведчикам и вообще тем, кто близко общается с ним.
- Вы слышите? - неожиданно спросил он.
Они удивленно переглянулись: невдалеке раздались странные стонущие звуки, словно на гигантских струнах играл ветер. То был старый, знакомый с детства мотив. На некоем неведомом инструменте кто-то играл знаменитую песню о Стеньке Разине. Звуки неслись из кирхи. Лубенцов с Таней направились туда, вскоре очутились перед широкими ступенями и вошли. Лунный свет лился из узких сводчатых оконниц. В сиянии этого света на высокой балюстраде сидел какой-то сержант и играл на органе. Внизу стояла группа слушателей-бойцов.
Внезапно игра прекратилась, и сержант, встав с места, певучим голосом спросил:
- Товарищ майор, разрешите продолжать?
Лубенцов, зачарованный, сначала не понял, что обращаются к нему. А поняв, ничего не сказал, махнул рукой и вместе со своей спутницей вышел из кирхи.
На улице было холодно, ветрено и торжественно.
Они медленно шли обратно к дому. Лубенцов вдруг спросил:
- А ваш муж... на каком фронте?
- Он погиб, - сказала она. - В сорок втором году, - и сухо добавила: - На Сталинградском фронте.
Эта внезапная сухость в голосе означала: "Прошу меня не жалеть, и не говорить лишних слов, и не притворяться, что вас интересует мой муж".
Она небрежно сказала:
- Вот такие дела.
Но тут она взглянула на Лубенцова и, увидев его растерянное, смущенное лицо, не выдержала. Напрасно она с силой закусила нижнюю губу было уже слишком поздно: из ее глаз полились слезы, и она отвернулась, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться навзрыд.
III
Ранним утром в деревне появилась колонна грузовых машин. Один из грузовиков внезапно остановился. Оттуда спрыгнул молоденький связист лейтенант Никольский. Он первым делом радостно сообщил Лубенцову:
- Знаете, товарищ гвардии майор, мы уже на германской территории!
- Знаю, - усмехнулся Лубенцов и повернулся к Тане. Надо было ехать, а расставаться не хотелось.
Из дому вышел только что проснувшийся рыжеусый сибиряк. Заметив, что майор собирается уезжать, он сказал:
- Счастливого пути, товарищ гвардии майор. Встретимся, однако, в Берлине.
- Похоже на то, - засмеялся Лубенцов и крепко пожал протянутую ему большую солдатскую руку. С такой же энергией пожал он и тонкие пальчики Тани. Она сморщилась от боли и жалобно сказала:
- Разве так можно? Мне же этой рукой раненых оперировать...
Лубенцов вконец смутился, мысленно обругал себя за неловкость и сел в кабину рядом с шофером. Лейтенант вскочил в кузов - и машина тронулась.
"Ну и медведь же я, - с досадой думал Лубенцов. - Ни слова не сказал на прощанье, привета остальным попутчикам не передал... И что она подумает обо мне!"
Он вздохнул. Шофер покосился на него и понимающе улыбнулся: "Ох, эти разведчики! Всюду поспевают!" Лубенцова в дивизии знали все, о хитроумии и храбрости разведчика ходили легенды. Понятно, что шофер так же, как и лейтенант Никольский, решил, что гвардии майор неспроста прогуливался ранним утром с этой красивой сероглазой врачихой.
Машина тем временем выехала на большую дорогу и, включившись в бесконечную колонну других машин, пошла медленнее.
Разглядывая плывущую за окошком равнину, запорошенные снегом черепичные крыши, ровно высаженные небольшие рощи и бессознательно оценивая местность с тактической точки зрения, Лубенцов, однако, не переставал думать о Тане. Он вспомнил ее слезы и ее последующий взволнованный рассказ о гибели мужа и о смерти матери и, вспоминая все это, почувствовал, что улыбается мечтательной, нежной и, как он сразу решил, бессердечной улыбкой. "Выходит, - подумал он, - я радуюсь тому, что она осталась без мужа?! Никак не ожидал от себя этакой подлости!"
Он постарался принять серьезный вид.
Встреча с Таней, да еще в такой день, означающий скорый конец войны, показалась ему глубоко знаменательной.
Таня была "старой знакомой" - это обстоятельство играло для Лубенцова очень важную роль. Их отношения, таким образом, не должны были носить характера той нередкой на войне скоропалительной "дружбы" мужчины с женщиной, дружбы, которая претила ему и которой он избегал.
"Старая знакомая"! Эти слова были необычайно приятны Лубенцову, они освобождали его от чувства робости, испытываемого им в присутствии случайно встреченных женщин, слишком хорошо знающих, чего от них хотят.
В мыслях о Тане и о будущих встречах с нею прошло все время до прибытия в деревню, где расположился, вероятно на несколько часов, штаб дивизии.
Здесь Лубенцов сразу окунулся в отлично знакомую ему атмосферу хлопотливой, хотя и не очень торопливой деятельности, свойственной всем штабам, где бы они ни находились.
Дивизионные разведчики разместились в большом, густо побеленном доме на западной окраине деревни.
Дом был полон белых перин и стенных часов разных размеров, отличавшихся таким простуженным звоном, словно они просились под эти перины.
Над дверьми, над кроватями и в простенках висели напечатанные на картоне древнеготической вязью изречения в стихах - главным образом на тему о необходимости довольствоваться малым и о преимуществе тихого семейного счастья перед мирской суетой. Под стишками висели фотографии двух улыбающихся германских солдат - видимо, сыновей хозяина дома - на фоне улиц и площадей европейских столиц: Копенгагена, Гааги, Брюсселя и Парижа. Сыновья хозяина не довольствовались малым!
В армии всё узнается быстро: разведчики уже знали, что их начальник вернулся. Они пришли его встречать, и хотя были сдержанными людьми и чувства свои проявляли редко, но Лубенцов не мог не заметить, что они рады его возвращению.
Были тут старшина Воронин - легендарный разведчик, смуглый, маленький, юркий, с хитрым лисьим личиком; степенный, знающий себе цену старший сержант Митрохин; командир разведывательной роты, молоденький капитан Мещерский; ординарец Лубенцова - замкнутый и чудаковатый сержант Чибирев.
Вечно небритый, избегающий каждого лишнего движения, апатичный переводчик Оганесян сидел на одной из перин, но при виде Лубенцова проворно вскочил; гвардии майор оценил эту жертву и поторопился сказать "вольно", после чего переводчик с облегчением снова опустился на перину.
- Значит, вы в академию не едете? - застенчиво спросил Мещерский.
- Нет, уж после войны поеду, - сказал Лубенцов.
Начались расспросы: что говорят в штабе армии, что предпринимают немцы на других участках фронта?
