Сергей Кабанов - На дальних подступах
Кронштадт, крепость на острове Котлин, и окружающую его систему фортов, номерных и литерных, часто, и до войны, и в ходе ее, называли броневым или огневым щитом Ленинграда. Так оно и было в годы Великой Отечественной войны, когда Кронштадт не позволил фашистам замкнуть кольцо блокады в устье Невы и запереть пристрелянный вражеской артиллерией, но постоянно действовавший фарватер. Хотя над этим фарватером нависла артиллерия фашистов, Кронштадт и Ленинград всегда были связаны друг с другом и по воде, и по льду, и по воздуху, всегда сражались плечо к плечу.
Но положение, возникшее к концу сорок первого года, по справедливости считалось чрезвычайным, как последствие той военной беды, которая и привела к блокаде Ленинграда. Между тем таково было повседневное положение нашего флота в годы, когда я начал службу в Кронштадте, таким оно оставалось и до 1939 года. Разница состояла лишь в том, что в двадцатые и тридцатые годы не было войны с Германией. Но иноземные пушки грозили Кронштадту и Ленинграду с севера и северо-запада, то есть из Финляндии, где установился враждебный Советскому государству режим, а на юге нам принадлежал лишь небольшой отрезок побережья от Ленинграда до эстонской границы.
* * *Известно, что со времен Петра русский флот вышел на простор Балтики. В Крымскую войну были построены семь северных номерных фортов и три южных, они защищали подходы к Кронштадту с севера и юга острова Котлин. В канун первой мировой войны к этим фортам и к системе береговых фортов на южном побережье залива, а также на самом острове Котлин, добавились еще два мощных сооружения — форты Овручев и Тотлебен, они стояли впереди линии северных номерных. До конца первой мировой войны Кронштадт и все его форты оставались, по существу, в глубоком тылу — ведь впереди Россия имела Свеаборг, Гангут, Ревель, Ригу, Либаву, острова Моонзундского архипелага, позиции Моонзундскую, передовую, центральную, фланговошхерную, все, что составляло вместе сомкнутый фронт обороны большой глубины и плотности на дальних подступах к Кронштадту и к столице России.
После революции впервые за долгие годы в Финский залив и даже к острову Котлин проникли иноземные боевые корабли, правда сильно потрепанные огнем революционного флота. Победа контрреволюции в Финляндии и странах Прибалтики лишила наш флот выхода из восточного угла Финского залива на простор, поставила Вооруженные Силы молодого Советского государства в невыносимое положение. Граница — буквально рядом с Кронштадтом, под носом у нас оказалось и все, что сопутствует границам недружественных стран, — их штабы, войска, авиация, флоты, разведка, рядом расположились и шпионско-диверсионные центры империалистических держав. Недаром за малыми сопредельными с нами странами прочно закрепилось в те годы наименование буферных — буферные государства между страной Октября и миром капитализма.
Теперь я могу судить об этом обобщенно, основываясь на фактах и документах истории и на осмысленном опыте собственной долголетней службы. Тогда, в 1923 году, только что став краскомом, я познавал сложность столь невероятной и нестерпимой обстановки на практике, в своей повседневной жизни.
Наш выпуск состоял почти из ста краскомов. Десятерых направили в крепостную артиллерию в Кронштадт. Семейных, а я тоже незадолго до этого женился, предупредили, что жены смогут приехать тогда, когда определится место нашей постоянной службы.
Пароходик высадил нас в юго-восточной части острова Котлин на Петроградскую пристань, и мы, кажется, люди бывалые, всякое повидавшие за годы гражданской войны, растерялись. Даже мне, питерцу, знаменитый Кронштадт был совершенно незнаком. Я не ожидал увидеть такой суровый каменный город. Он начинался сразу же за пристанью с высоких кирпичных домов, побитых артиллерийскими снарядами. На каждой стене — множество ран от осколков, иные дома разрушены. Вот они, следы недавнего боя с мятежниками, о котором мне рассказывали еще в 1921 году соседи по палате в госпитале Медицинской академии на Пироговской набережной. Прохожих мало, а если и встречаются, то только военные, в морском и армейском обмундировании. Поразила меня металлическая мостовая на якорной площади — нигде, пожалуй, кроме Кронштадта, не встретишь площадь, замощенную чугунными плашками. Словом, чистенький военный город показался мне угрюмым и настолько казарменным, что для штатских людей я не видел в нем места. Куда же приедет жена, пустят ли ее в этот город?..
Не знал я, что еще настанет время, когда этот казарменный город покажется мне землей обетованной по сравнению с гранитными пятачками посреди залива, на которых мне придется служить не год и не два, а одиннадцать долгих лет.
В Кронштадте в то время уживались рядом две самостоятельные, искусственно отгороженные друг от друга военные организации — флот и крепость. У флота — корабли, штабы, учебные отряды, главвоенпорт, склады, мастерские и всякие службы; точно такие же штабы, казармы, склады, мастерские и службы у крепости, объединяющей форты на самом острове, на южном побережье материка и в море. И даже свои вспомогательные суда имела крепость, для связи с приморскими и морскими фортами, такие как буксиры с чисто артиллерийскими названиями «Наводчик» и «Фейерверкер». Крепостная артиллерия флоту не подчинялась, хотя и была формированием не только родственным, но и полностью взаимодействующим. Ею управляла армия, штаб округа, и потому первые краскомы для нее были подготовлены в школе полевой артиллерии и одеты не в краснофлотскую, а в красноармейскую форму. Так повелось издавна, это была одна из ненормальностей, устраненных лишь годы спустя, когда возникла береговая оборона флота и необходимые для нее школы и училище.
Но пока ни о каких ненормальностях я еще не имел представления. Наша краскомовская команда была настроена воинственно, словно мы шли покорять Кронштадт. В школе нам внушили главное: мы, красные командиры первого нормального выпуска, должны поскорее всему научиться и укрепить кадры краскомов Балтийского флота.
А «старые кадры» разглядывали невесть откуда взявшихся юнцов — «красных прапорщиков», как чудо. Это разглядывание нас смущало всюду, особенно в штабе крепости в дальнем конце улицы Урицкого, и мы жались друг к другу настороженные, нахохлившиеся, готовые сообща дать отпор любому «контрику из бывших» — таков был дух времени, когда настораживали всякий офицерский френч, хоть и без погон, всякое холеное лицо, барская повадка. Сами слова «офицер», «унтер» были чуждыми и враждебными нам, а в крепостной артиллерии большинство должностей занимали чины старой армии, либо бывалые солдаты, выдвинутые на командные посты революцией. И только годы позволили разобраться, кто из них действительно на месте, а кто непригоден, даже если и служит честно, — не всякому дано освоить артиллерию, особенно морскую.
