Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940
Я могу только заключить, что отношения Адольфа со своей семьей, вероятно, были довольно своеобразными. Из взрослых он, очевидно, принимал только одного человека, свою мать. Вдобавок ему было всего шестнадцать лет – он был на девять месяцев моложе меня.
Как бы сильно его идеи ни отличались от буржуазных представлений, это меня совсем не волновало – напротив! Именно тот факт, что он выделялся среди всего заурядного, привлекал меня еще больше. Посвятить жизнь искусству было, по моему мнению, самым серьезным решением, которое мог принять молодой человек; ведь я тоже втайне рассматривал идею поменять пыльную и шумную мастерскую обойщика на чистые и благородные сферы искусства, отдать свою жизнь музыке. Для молодых людей ни в коем случае не может быть несущественным то, в какой среде начинается их дружба. Мне показалось символичным, что наша дружба родилась в театре, среди замечательных сцен и под мощные звуки великой музыки. В определенном смысле сама наша дружба существовала в этой счастливой атмосфере.
К тому же мое собственное положение было похоже на положение Адольфа. Школа была позади и ничего больше не могла мне дать. Несмотря на мою любовь и преданность родителям, взрослые не очень много значили для меня. И прежде всего, невзирая на многие проблемы, которые одолевали меня, не было никого, кому я мог бы доверять.
Тем не менее вначале это была трудная дружба, потому что наши характеры были совершенно разными. В то время я был тихим, до некоторой степени мечтательным юношей, очень чувствительным и легко приспосабливающимся, а поэтому всегда готовым уступить. Адольф был чрезвычайно вспыльчивым и взвинченным. Совершенно обычные вещи, такие как несколько необдуманных слов, могли вызвать в нем взрывы раздражительности, которые, на мой взгляд, были совершенно несоразмерны значимости вопроса. Но возможно, я неправильно понимал Адольфа. Может быть, отличие между нами состояло в том, что он воспринимал серьезно все, что казалось мне совершенно не важным. Да, это была одна из его типичных черт характера; все вызывало интерес и волновало его – он ни к чему не был равнодушен.
Но, несмотря на все трудности, вытекавшие из наших разных темпераментов, сама наша дружба никогда не подвергалась серьезной опасности. Подобно многим другим молодым людям, мы не охладели и не стали друг к другу равнодушны со временем. Наоборот! Мы очень старались не сталкиваться во мнениях по повседневным вопросам. Кажется необычным, но он, так упрямо придерживавшийся своей точки зрения, мог также быть таким деликатным, что иногда я чувствовал себя пристыженным. Так что с течением времени мы все больше и больше привыкали друг к другу.
Скоро я начал понимать, что наша дружба продолжается главным образом потому, что я был терпеливым слушателем. Но я не был неудовлетворен этой пассивной ролью, так как она давала мне понять, как сильно мой друг нуждается во мне. Он тоже был совершенно одинок. Его отец к тому времени уже два года как умер. Но как бы он ни любил свою мать, она не могла помочь ему в решении его проблем. Я помню, как он, бывало, читал мне длинные лекции о вещах, которые совсем меня не интересовали, о таких, как, например, взимание пошлины у моста через Дунай или сбор средств на улицах для благотворительной лотереи. Ему просто надо было высказаться, и он нуждался в ком-то, кто бы его выслушал. Я часто пугался, когда он обращался ко мне с речью, сопровождая ее энергичной жестикуляцией исключительно для меня. Его никогда не волновал тот факт, что я был единственным его слушателем. Но молодому человеку, который подобно моему другу страстно интересовался всем, что он видел и пережил, необходимо было найти выход своим бурным чувствам. Напряжение, которое он ощущал, снималось рассуждениями об этих вещах. Эти речи, которые он произносил обычно где-нибудь на открытом воздухе, под деревьями на горе Фрайнберг, в рощах у Дуная, казалось, были извержениями вулкана. Это выглядело так, как будто что-то неведомое, из иного мира, вырывается из него. Такую бурю чувств я видел до этого лишь в театре, когда актер должен был выразить какие-то сильные эмоции, и сначала, столкнувшись с такими «извержениями», я мог лишь пассивно стоять разинув рот и забывая аплодировать. Но вскоре я понял, что это не актерская игра. Нет, он не играл роль, ничего не преувеличивал, он это действительно чувствовал, и я видел, что он совершенно искренен. Я снова и снова поражался тому, как легко он выражает свои мысли, как живо ему удается передавать свои чувства, как свободно текут слова с его языка, когда его захватывают эмоции. Сначала на меня производило впечатление не то, что он говорил, а то, как он это говорил. Для меня это было чем-то новым и удивительным. Я никогда не мог себе представить, что человек может производить такой эффект простыми словами. Но от меня он хотел одного – чтобы я соглашался с ним. Вскоре я это понял. Мне было нетрудно соглашаться с ним, потому что я никогда не задумывался над многими вопросами, которые он поднимал.
Тем не менее было бы неправильным предполагать, что наша дружба ограничивалась лишь этими односторонними отношениями. Это было бы слишком недостойно Адольфа и слишком мало для меня. Важно было то, что мы дополняли друг друга. В нем все вызывало сильную реакцию и заставляло его становиться оратором, ведь его эмоциональные вспышки говорили лишь о его страстном интересе ко всему. Я, с другой стороны, будучи натурой пассивной, безоговорочно принимал все его доводы относительно того, что его интересовало, и поддавался им, за исключением вопросов, связанных с музыкой.
Конечно, я должен признать, что притязания Адольфа на меня были безграничны и занимали все мое свободное время. Так как ему самому не было нужды придерживаться определенного расписания, мне приходилось быть всецело в его распоряжении. Он требовал от меня всего, но также был готов сделать все и для меня. На самом деле у меня не было альтернативы. Моя дружба с ним не оставляла мне времени на дружбу с другими людьми, да я и не чувствовал в них необходимости. Адольф для меня значил столько, сколько значила бы дружба с дюжиной других, обычных друзей. Только одно могло бы заставить нас расстаться – если бы мы оба влюбились в одну и ту же девушку; это было бы серьезно. Так как в то время мне было семнадцать лет, это вполне могло бы произойти. Но именно в этом отношении судьба припасла для нас особое решение. Это было такое уникальное решение – я опишу его позже в главе под названием «Стефания», – что вместо того, чтобы разрушить нашу дружбу, оно углубило ее.
Я знал, что у него тоже не было никакого друга, кроме меня. В этой связи я помню одну совершенно тривиальную деталь. Это случилось, когда мы гуляли по Ландштрассе. Из-за угла вышел молодой человек приблизительно нашего возраста, пухлый, щегольски одетый молодой господин. Он узнал в Адольфе бывшего одноклассника, остановился и, ухмыляясь во весь рот, крикнул: «Привет, Гитлер!» Он фамильярно взял его под руку и вполне заинтересованно спросил, как тот поживает. Я ожидал, что Адольф ответит ему в той же дружеской манере, так как он всегда придавал большое значение корректному и вежливому поведению. Но мой друг покраснел от гнева. По опыту я знал, что эта смена выражения лица не предвещает ничего хорошего. «Тебе-то какое дело?» – возбужденно бросил он в ответ и резко оттолкнул его. Потом он взял меня под руку и пошел вместе со мной, не беспокоясь об этом молодом человеке, покрасневшее недоуменное лицо которого я и по сей день вижу перед собой. «Все они будущие госслужащие, – сказал Адольф, все еще разъяренный, – и с такой компанией мне пришлось сидеть в одном классе». Он не скоро успокоился.
