Пит Шоттон - Джон Леннон в моей жизни
Быстрота языка Леннона была такой, что мой большой друг детства Билл Тернер, с которым я познакомился в начальной школе, до сих пор помнит мгновенную реакцию Джона, когда он однажды попробовал поправить Джонову грамматику. Рассказывая об одном из наших приключений группе приятелей, Джон начал предложение словами «Пит и мы…»
«Ты хотел сказать: «Пит и я», — вмешался Билл.
«Молчи, Тернер, тебя там не было!» — отпарировал Джон и, не делая паузы, закончил начатую фразу.
Хотя Джон редко шутил в обычном смысле, он был бесподобен постоянно. Почти каждое его слово имело юмористический оттенок, по крайней мере, в данной ситуации. В моей компании он обычно «выдавал» хохмы с самым серьезным видом. Он мог рассмешить меня одним-единственным словом, едва уловимым изменением интонации или почти незаметным жестом.
Этот талант, без ограничений использовавшийся в присутствии наших родителей и учителей, создавал нам обоим (но главным образом — мне) множество неприятностей. С другой стороны, для Джона стало обыкновением использовать свою волшебную способность видеть самые безвыходные ситуации в оптимистическом свете. В какие бы переплеты мы ни попадали, Джон всегда мог вызвать в нас обоих доходящий до завывания хохот.
Он как бы по частям передавал мне свою картину восприятия происходящего. Когда я настраивался на это «видение», мой смех побуждал Джона дополнять его деталями. Это, в свою очередь, заводило меня еще больше, пока мы оба в конце концов не заходились от смеха так, что буквально не могли ни говорить, ни стоять, ни даже дышать (что часто случалось со мной).
Последнее из этих явлений Джон прозвал «скрипением» — высокие звуки, которые я издавал, с трудом хватая ртом воздух. «Ну что, Пит, давай-ка послушаем, как ты скрипишь», — говорил Джон и доводил меня сначала до такого состояния, когда я начинал беспомощно корчиться на полу, а потом усиливал «пытку» до коликов в животе и кратковременной слепоты из-за неудержимых слез.
После того, как я приходил в такое состояние, никто уже не мог облегчить мои страдания. Даже самые радикальные меры родителей и учителей не могли привести меня в чувство. Благодаря Джону я почти умирал со смеху по меньшей мере тысячу раз…
Как единственный ребенок, живущий в четырехкомнатном особняке, Джон очень любил простор и одиночество. Отчасти поэтому мы и околачивались у него гораздо чаще, чем у меня. (Второй причиной было то, что мания безопасности моих родителей эффективно отбивала охоту войти в дом № 83 по Вэйл-роуд почти у всех). Любимой комнатой Джона, кроме маленькой спальни наверху, была «утренняя», смежная с большой кухней в дальнем конце дома, где мы с Джоном торчали почти безвылазно.
Впрочем, одно время владения Джона были ограничены решением Мими повысить семейные доходы, сдавая две комнаты внаем. Новыми жильцами оказались студенты-медики из местного университета. Когда Мими уходила из дому, мы с Джоном дразнили их, отвлекали и мешали заниматься, но они ей никогда не жаловались, опасаясь охлаждения наших отношений. Наоборот, они умиротворяли нас, неизмеримо увеличивая наш репертуар неприличных песенок и анекдотов (не говоря о словарном запасе). Как нам стало известно в том юном возрасте, познания студентов-медиков в области анатомии человека являются просто безграничными.
К великому сожалению Джона, во владения Смитов входил еще довольно крупный земельный участок. Обязанностью Джона была стрижка газонов. Ничто он так не ненавидел, как послеобеденную борьбу с допотопной ручной газонокосилкой Джорджа и всеми силами старался избавить себя от этой работы. «Значит так, — сухо информировала его Мими, — пока не подстрижешь газоны, никуда не пойдешь!»
В связи с этим следует отметить, что всю свою жизнь Джон старался избегать каких бы то ни было серьезных физических занятий. Он был из тех, кого мы звали «ленивыми педерастами». Джон всячески чурался любых форм организованного спорта, что касается досуга, то он не играл ни в футбол, ни в крикет. (А на занятиях по физкультуре главным был девиз: «Ребята, мы делаем из вас полноценных и здоровых английских джентльменов, даже если это вас угробит!»)
Еще в доме Леннонов жили обожаемые Джоном дворняжка Салли и два сиамских кота. Он очень любил животных, но коты, несомненно, были его фаворитами. И если иногда он бывал жесток с людьми, у него ни разу не возникало даже мысли причинить боль чему-то четвероногому и хвостатому.
Благородство по отношению к животным было одной из черт характера маленького Джона. Другой, сразу вспоминающейся чертой, была его щедрость, инстинктивное желание дать всем окружающим возможность соучаствовать в любой маленькой радости жизни. Когда у Джона появлялся пакетик конфет, что случалось редко, ибо он, как и я, был очень ограничен в карманных средствах, он автоматически делил их поровну между всеми, кто оказывался рядом. Если конфет было двенадцать, а ребят четверо, каждый получал по три.
Что касалось моей арифметики, она была несколько иной: я прятал лакомства в кармане и ждал, пока не останусь один.
Если бы вдруг рядом оказался только Джон, пожалуй, я предложил бы ему одну конфетку. (Даже для себя я жадничал: прирожденный скряга, всегда откладывающий на традиционный черный день.)
И по крайней мере в этом отношении Джон повлиял на меня в лучшую сторону. Все же, такая близкая дружба, как наша, не могла держаться на столь неравных отношениях. «Слушай, Пит, — посоветовал он, — не будь ты таким прижимистым говном всю жизнь. Ты похож на какую-то ё… белку, которая все время прячет свои орехи. Поделись ты хоть немного с этим ё… миром.»
«Брось эти ё… конфеты в воду — и они будут возвращены тебе сторицей.» Хотя я убежден, что никто не возьмется порицать столь великодушные христианские изречения, внимательный читатель может заметить в них ряд выражений, которые едва ли восхитили бы взрослых. Однако, в том юном возрасте — максимум одиннадцать лет — мы именно так и разговаривали. У нас появилась привычка употреблять при беседе слова ё…, б…, и п… еще до того, как мы узнали (не без маленькой помощи наших друзей-медиков), что именно означают эти цветистые термины. В связи с этим читателя следует предупредить, что в дальнейшем эта книга изрядно подсолена подобными диалогами.
Наша речь стала со временем настолько ужасной, что как-то раз Джон предложил устроить соревнование: кто из нас сможет дольше обходиться без любимых пятибуквенных слов. «Мы так привыкли материться, — сказал он, — что можем выдать такое и при наших родителях. Я, например, могу пить чай и запросто вдруг брякнуть: «Мими, дай-ка сюда эту ё… соль», и тогда разразится ох…й скандал! Как ты думаешь насчет пари, Пит?»
