Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева
Тетя Адя вышла замуж за красивого молодого студента К. К. Стефановича, который по политическим причинам не кончил университета и остался мировым судьей в своем имении Посконкине в 15 верстах от нас.
Тетя Леля вышла замуж за только что вышедшего из училища правоведения Н. Н. Эндена и уехала с ним в Варшаву.
К маме посватался мой отец, которому было всего 22 года, он бывал у них еще кадетом, фельдфебелем 1-го Кадетского корпуса, являясь дедушке по службе.
Все три семьи мечтали о Леонтьевском, но после смерти мамы и отъезда отца в Варшаву остались только две кандидатуры. Братья, особенно после турецкой войны, погрязли в долгах, имение было заложено и перезаложено, и они мечтали только использовать остатки, чтоб спастись от скандала.
В своей колыбельке один я часто прислушивался к их разговорам, и это тоже тяготило мою душу.
Теперешние поколения не знают этого чувства, которое питали мы к родному гнезду, где выросло три поколения наших близких. Теперь, особенно в Америке, смотрят на дома и земли лишь как на валюту, как на преходящую ценность. Для нас родной очаг – было все. Это был наш земной рай. «О, Родина святая, какое сердце не дрожит, тебя благословляя?!»
Теперь это чувство знают только дикари. Продать родную землю, зачем же не продать тогда воздух, которым мы дышим, эти облака, которые плавают над нашими головами… Но ведь теперь продают все, все… даже любовь.
Первым транспортом в деревню отправлялись дедушка с бабушкой[12] и мы с тетей Лизоней. Обыкновенно мы ночевали в Нарве на станции. На другое утро, еще до рассвета, на пороге дамской комнаты появлялся дедушка, предупреждая, что лошади поданы. На крыльце суетился управляющий Гревальд, перетаскивая вещи. Я уже на крыльце. Свежий утренний воздух с легким запахом сена и конского навоза кажется мне лучше всяких духов. С невыразимым волнением всматриваюсь я в полумраке в знакомые силуэты Чернеца и Милашки, которые обмахиваются хвостами и трутся мордами. А эта рыженькая на пристяжке. Как ее зовут? Помаленьку все устраиваются на сидениях, и я погружаюсь в середину, опускаясь на деревянную картонку со шляпами.
– Готово? С Богом!
Мы катимся по мостовой, спускаясь к мосту через крепостной ров, отделяющий средневековый Германстурм с его готическими башнями и парапетами от русского Ивангорода, по преданию выстроенного Грозным в одну ночь. Но в нем уже нет воды; обращенный в сплошной фруктовый сад, город тонет в белоснежных цветах яблонь, вишен и слив.
Мы катимся дальше по Ивановскому фурштату, перед нами поднимается пестрый шлагбаум, и вот мы уже на просторе… 15 верст до Низов мы любуемся разливом Плюссы, пенящиеся воды которой омывают плоские плиты белого известняка и разливаются по поемным лугам, наполняя воздух сладким ароматом тысячи цветов. Маленький отдых в Низах, где можно освежить пылающие щеки в струях ручья, журчащего внизу в глубокой трещине; и мы снова мчимся до Полей. Оттуда тащимся проселками на постоялый двор Барана, где заночуем, чтобы дать отдых измученным лошадям. Меня устраивают на стульях. Но так удобно, так уютно, что я долго повторяю: «Как пияно у Баана!»
Утром поля и луга еще покрыты заиндевелой росой. И когда восходит солнце, раскрывающиеся чашечки цветов еще сверкают алмазной слезой. Но весеннее солнышко уже дает себя знать. Мне становится жарко под теплым пальто с шерстяным шарфом на шее. Старички дремлют, развалившись в углах тарантаса, тетя Лизоня начинает клевать носом. Но ухабы не дают мне задремать. Кони тянут через силу, эти 15 верст стоят добрых 30 по шоссе.
Но вот мы уже проехали Рудненский погост, где подле церковной стены покоится мой маленький братишка Женя, о котором так плакала мама. Вот и круглая роща на высоком холме – это Сижна, где жили и умерли Шишковы. И наконец – о Боже! Неужели это не во сне? В густой зелени высоких деревьев мелькает красная крыша родного гнезда… Наши колеса радостно гремят по деревянной настилке моста. Мы сворачиваем с перекрестка направо, летим во всю прыть между усадьбой и скотным двором и, сопровождаемые всей стаей пастушьих собак, по широкому, подросшему газоном двору подлетаем к крыльцу. А там уже ждут нас все постоянные обитатели: прислуга, собаки, кошки – словом, все, кого мы покинули здесь осенью.
– А мы уже заждались вас! Подите в столовую, там уже все готово: и домашний хлеб, и сухарики, и чудные булочки, и масло… Сливки-то какие! В Питере таких, почитай, не видывали! А кофей сейчас подадим.
В предбалконной зале накрыт широкий раздвижной стол. В ней прохладно и легко дышится после зноя и дорожной пыли. Со стен сурово смотрит портрет старого адмирала[13] и улыбается прелестное личико его сына, теперь уже восьмидесятидвухлетнего старика. Глядят олеографии, изображающие долину Рейссы и знаменитый Чертов мост, который, по словам прадеда, суворовские герои восстанавливали под пулями, перевязывая его офицерскими шарфами.
Старинные английские часы с гирями бьют двенадцать… Мы дома. Наконец-то!!!
Тени прошлого
О милых, кто явленье наше в свет
Своим присутствием благословили,
Не говори с тоской: «Их боле нет»,
Но с благодарностию: «Были».
«Ведь наше северное лето – карикатура южных зим», – говорил Пушкин. Но русская весна имеет свою бесподобную прелесть.
Почки распускаются на глазах, листья развертываются в течение одного утра, тополя наполняют воздух благоуханием, на березках появляются сережки. И одновременно с ними в деревне появляются одна за другою все русские семьи.
Кончились экзамены. Женя, Туня привозят братьев. Приезжает из института Махочка, обожание и кумир всей семьи. Тетя Адя привозит своих Коку и Зою, тетя Леля – трех девочек: Лелю, Наташу и Любу. Закончив в сенате сессии – он теперь там, – является дядя Коля[14], и с ним начинаются дальние прогулки за ландышами, за кукушкиными слезками. В результате все влюбляются друг в друга: старшие – в Зою, потом в хорошенькую, но недалекую Лелю и, наконец, в младшую – Любу, которая очаровывает своим удивительным цветом лица и огромными удивленными глазами. За ней и я пытался ухаживать.
Как-то нам принесли по маленькому блюдечку с крупными ягодами земляничного варенья – это были первые. Мы сидели друг против друга, и я с восторгом смотрел, как она кушает. К своим я не прикасался.
– Любочка, – сказал я наконец, когда она кончила, – выходи за меня замуж, и я отдам тебе все мои ягоды.
Люба бросила на меня радостный взгляд и потянулась за блюдечком. Но когда последняя ягода исчезла в ее пунцовых губках, она поднялась с места.
