Мансур Абдулин - 160 страниц из солдатского дневника
Хоть бы корочку пососать. Здесь, на донской земле, хлеб зовут не "пшеница", а ласковей: "пашаничка"...
Наш старшина появился неожиданно. Хоть он и обрадовался, что нашел нас, но и изрядно трусил. Неделю морил роту голодом! Я обычно его привык видеть с красной и жирной физиономией, но теперь он был таким же, как мы, истощенным. Я даже испугался, что он явился без хлеба и еле-еле передвигает от голода свои ноги. Но наши кони, запряженные в огромную двуколку, были сытые, с раздвоенными холками. Двуколка тяжело груженная...
Старшина ходит между нами, лежащими пластом, и уговаривает получить хлеб, сахар, махорку... Запахло ржаным хлебом и от старшины, и от двуколки... Зашевелились мы. Старшину ругать нет пока сил. Надо сначала ожить. Вот поедим, а потом старшине от нас не будет пощады, сдерем с него шкуру!..
Пришлось по булке на брата. Старшина поторопился объяснить, что хлебом кормил лошадей. Мы не спорили: кони-то вон какие упитанные! Без хлеба разве они выдюжили бы?! Сами бы пали и хлеб наш не довезли. Старшина все же молодец. От своей булки себе ломтик отрезал и нам советует съесть не более ста граммов за первый прием, иначе "живот срежет, сколоти начнутся, не дай бог!".
– Хлопцы, не жадничайте, - скороговоркой наставляет старшина. - Срежет живот! А лучше сосите помаленьку! Как конфетку! По крошечке пропустите!..
Суворов Павел Георгиевич заметил одобрительно:
– Старшина правильно нам советует, знает свое дело...
В сыром - начало ноября - воздухе разливался терпкий аромат ржаного хлеба. Мы дышали хлебом. Мы впитывали желудками хлеб. Мы оживали... Стали подсмеиваться над собой - что уже почти умирали. Смеялись над старшиной, как он немного трусил, увидев нас, лежащих пластом... Смеялись и над тем, что старшина тоже "поддошел"...
– Не мог глядеть на хлеб, - радостный, что совесть у него чистая, рассказывал старшина. - Я буду сытенький, а рота с голоду заморилась...
Словом, все шло хорошо, и был у нас настоящий праздник!
Но случилось ЧП...
Из моего вещмешка - я потянулся отрезать еще ломтик - исчезла моя буханка! Я глазам не поверил!.. Вся рота взволновалась, загалдела. На шум подошел командир батальона. Тогда комбатом у нас был еще Гридасов Федор Васильевич маленького роста капитан, бритая голова, лицо красное, как после бани, орден Красного Знамени на груди. Гридасов выбывал по ранению, но потом снова после лечения в госпитале к нам вернулся. Спрашивает, в чем дело. Рассказываем и сами не рады.
– Расстрелять негодяя на месте! - приказывает комбат и сам, расстегнув кобуру, вынимает наган.
Рота, как один, схватилась за мешки. Вот уже содержимое всех вещмешков посыпалось на плащ-палатки. Лишь один туго перевязан, и хозяин не спешит его развязывать; обреченный, все ниже опускает он голову в перекрестье наших взглядов... Вздрогнул от негромкого щелчка, с которым комбат взвел курок.
– Осмотреть! - Комбат кивнул кому-то на мешок.
У меня получилось так быстро, что никто сначала не Понял. Я боялся, что и комбат не поймет меня... Почти оттолкнув того, кто по приказу комбата уже склонился над вещмешком, я подскочил к Николаю - так звали вора, - запустил руку в его вещмешок и, нащупав две буханки, замер.
Все молча напряженно ждали.
Я встал, выпрямился по стойке "смирно" и доложил:
– Украденный хлеб не обнаружен!
Мгновенье на лице комбата держалось выражение удивленного недоумения, но тут же его глаза мне сказали: "Молодец!" - и он засунул наган обратно в кобуру.
Ничего не сказав больше, комбат исчез в направлении КП батальона.
Вся рота вздохнула облегченно. Не задавая больше вопросов, где же пропавшая буханка, каждый отрезал от своей по ломтю и положил на мою плащ-палатку. А. Николай закрыл лицо ладонями, лег на землю рядом со злополучным мешком и так лежал, наверное, два часа. Человек - приговоренный к позорной смерти и получивший помилование...
И вот этот-то Николай через две или три недели был тяжело ранен осколком в легкие. В его груди была рана, через которую со свистом входил и выходил воздух... лучилось это после Илларионовки - уже вечером. Занитаров в нашем батальоне не было. Раненых после 5оя выносили сами и доставляли до санроты, которая Всегда находилась в тылу полка, но далековато... Нас в роте не более десяти-двенадцати человек. Пополнение не поступало уже два или три дня. И так сложилось, что мне было приказано волочь моего "крестника" в санроту.
Как на грех, мы опять сутки были без пищи - в роте с нетерпением ждали кухню, когда я получил приказ доставить раненого в тыл. Впрягся я в лямку из проволоки, кое-как тащу себя и волокушу в быстро густеющих сумерках и размышляю: приехала уже без меня кухня или я успею вернуться... Раненый без сознания. В том, что он жив, можно удостовериться, лишь остановившись: лыжи под волокушей противно скребут по снегу, перемешанному с землей. В который раз приостанавливаюсь - еще свистит воздух в груди раненого, жив, значит. И снова заставляю себя двигаться, обходить воронки, окопы... Сумерки уже не сумерки ночь. Как бы не заблудиться. И обидно мне, если раненый умрет, когда я доволоку его до места... Вдруг - или показалось - слышу:
– Мансур...
Остановился, наклоняюсь.
– Мансур, пристрели... А не можешь, брось... Замучил я тебя...
И откуда только в меня влилась сила! Впрягся в лямку и помчался уже без остановок, будто убегал от постыдных своих подленьких мыслей. Ведь краем сознания - надо это признать - я надеялся, что Николай умрет в начале пути и я освобожусь от груза, успею к раздаче горячей пищи.
И зачем так вперемежку доброе и злое в одном человеке - во мне?! Наверное, я бил страшен в темноте: зубы оскалены, дыхание хриплое и дико выпученные глаза: живым или мертвым скорей доставить Николая в санроту!.. Сказать, что я второй раз спасал ему жизнь из особой к нему дружбы, я не могу. И в первый сработало скорей суеверие - моя была буханка-то!.. И теперь я торопился ради очистки своей совести, чтобы победить в себе начатки того злого, подлого, которое я так ненавижу и которое во мне тоже заложено!..
Чуть не свалился в глубокую балку, битком набитую тыловыми подразделениями. Из балки подымался сытый и вкусный запах пищи, смешанный с запахами конского навоза, бензина, сена... Кое-где в блиндажах светились маленькие окна.
Сунулся в один блиндаж и сиплым, простуженным голосом прошу принять тяжелораненого.
– Какой полк? - спрашивает мордастый санитар.
– Тысяча тридцать четвертый, - отвечаю я.
– Вези дальше. Тут тысяча двадцать шестой.
Тяжелая дверь закрылась туго. А у меня разом кончились силы тянуть волокушу дальше. Николай стонет и бредит. Тащу, что поделаешь, бюрократ попался. Пулю бы ему в узкий лоб! Но потом не докажешь трибуналу, что ты был прав, и тебе будет такая же пуля.
Еще блиндаж. Стучу в дверь. Блиндажи строили фашисты, и все сделано капитально. Открывается дверь, вместе с облаком вкусного пара выходит санитар. Я ему вопрос:
– Какая санрота?
– Тысяча тридцать шестая, - отвечает.
– Значит, наша! - вру уверенно. - Принимай тяжелораненого!
Сам, не оглядываясь больше, нырнул в блиндаж и сел за стол, как хозяин. Санитарки внесли Николая - уже на носилках он.
– Дайте что-нибудь пожрать, - прошу.
На стол поставили пшеничную кашу, теплую, душистую, жирную... Наелся. Уснул тут же за столом.
Разбудили меня, когда еще было темно: с пониманием, чтоб я мог успеть на передний край затемно. Доел я вкусную кашу. Да еще дали мне с собой полбулки хлеба.
Слышу:
– Мансур, подойди...
Прошел я в дальний угол блиндажа - жив Николай мой!
– Мансур, сроду тебя не забуду... Дай бог тебе вернуться домой...
Я тащил на себе до половины пути вора, помилованного мной, потом, после его просьбы пристрелить, бросить, убегал от собственных подленьких мыслей, а в санроте я простился с настоящим боевым другом, от всего сердца желая ему выжить!..
Ни шагу назад!
Тот день, 23 ноября 1942 года, когда войска нашего Юго-Западного фронта поставили перед собой задачу соединиться с войсками, продвигавшимися навстречу нам с юга, помнится мне эпизодами сплошного непрекращавшегося боя.
...Навьюченные, как всегда, лафетами, стволами, плитами, бегом меняем свою огневую позицию, тесним яростно упирающихся немцев. Опять падают наши минометчики. Погиб очень хороший сильный мужик из Бодайбо. Сибиряк. Золотоискатель и старатель. Мне сродни - я ведь тоже родом с приисков Миассзолото... На мне тяжелая обязанность парторга роты - забрать у убитого партбилет. Возвращаюсь к сибиряку, быстро освобождаю его тело от вещмешка и не могу понять, какая именно тяжесть - на части миномета не похоже - раздавила сибиряку затылок. Разворачиваю - ручная швейная машинка, старательно обвернутая плащ-палаткой. Мне стало не по себе. Из-за чего погиб!
