Мансур Абдулин - 160 страниц из солдатского дневника
14 ноября 1942 года полк получил боевой приказ - прорвать на нашем участке оборону фашистов и занять их оборонительные сооружения. Фактически приказ означал разведку боем, но сказать, что мы знали об этом в тот день, - значит пойти против истины: солдату не дано знать оперативных планов командования.
Батальоны штурмовали проволочные заграждения, противопехотную паутину. Чтобы сдержать натиск нашего полка, немцы были вынуждены открыть огонь из всех видов огневых средств, обнаружить порядок их расположения, что, собственно, и требовалось нашему командованию, уточняющему детали контрнаступления. Прорвать оборону противника мы не смогли, но свою боевую задачу, потеряв при этом большую часть личного состава и сократив свой участок переднего края до фактически одного батальона, мы выполнили.
Картину того первого боя сознание смогло охватить лишь после его окончания, когда в ночь с 14 на 15 ноября в числе немногих оставшихся в живых я вышел в боевое охранение к нейтральной полосе.
С вечера моросил мелкий дождь, потом резко подморозило, и под ногами нашими в темноте тонко звенела стеклянная глазурь. А потом взошла полная луна...
Это было похоже на многотысячную скульптурную композицию застывших в ледяном панцире фигур солдат в натуральную величину - лежащих навзничь, сгорбившихся, сидящих, скрючившихся, со вскинутыми руками - призывающими не ослаблять атаки... Обледенелые лица с широко открытыми глазами и кричащими ртами... Груды тел на колючей проволоке, которые придавили ее к земле, приготовив проход к фашистским траншеям. Все выражает стремительность штурма... Душа сопротивлялась, не позволяла принять обледенелую композицию за реальность. Верилось, что кто-то включит сейчас камеру и застывший на мгновение кадр оживет...
Всего два месяца назад мы сдавали госэкзамены по сокращенной (шесть месяцев вместо трех лет) программе. Вот-вот должны получить кубари младших лейтенантов... Ясно, до подробностей, припомнился сентябрьский вечер, когда весь наш личный состав был построен по боевой тревоге и начальник училища зачитал приказ Комитета Обороны о немедленном отправлении курсантской бригады в действующую армию. Ночью складской смазкой смазали оружие и сдали его, утром погрузились в эшелоны, и вот мы мчимся от Ташкента на северо-запад - навстречу своей судьбе. Смех, песни всю дорогу. Двое суток эшелон шел без остановок до станции назначения, где нас ждало начальство 293-й стрелковой дивизии, только что прибывшее с фронта за пополнением...
Большинство моих товарищей-курсантов погибло в этом первом бою ради общей победы нашего контрнаступления под Сталинградом. У всех ли у них Хисматуллин успел узнать, кем они хотели стать?.. Он и сам погиб в этом бою, наш боевой политрук...
Повалил снег. Густая пелена спрятала чудовищную картину боя от наших глаз. Гигантское покрывало, белое и тяжелое, как саван, опустилось к утру на землю. Уже днем в степи, насколько хватал глаз, все было ровно, бело и тихо - так, словно тут вечно царили только покой и первозданная чистота.
Тихо было до 19 ноября.
Утром 19 ноября 1942 года рухнули глыбами замерзшие борта траншей. Земля под нашими ногами качнулась, как гигантский пласт сырой резины. Воздух стал вдруг плотным и упругим, прыгающим вверх-вниз от невидимых ударов. Им не дышать - от него бы спасти легкие и барабанные перепонки, которые он хочет разорвать. Со стороны немецких траншей земля вздыбилась и повисла неподвижной черной ширмой, грохот орудий слился в сплошной грозный гул - так наша артиллерия дала сигнал к долгожданному контрнаступлению под Сталинградом.
Хочется кричать "уррра-а!". Но вместо этого из глоток наших несется "е-е-е...". Звук вибрирует! И смешно слышать нам от себя и друг от друга это жалобное блеяние. Помолчим уж, пока "говорит" артиллерия! Черная ширма вздыбившейся земли плещется над передним краем фашистов, не опускаясь. "Уж, наверное, хватит, - скаредно подумал я. - Лишние снаряды тратят наши артиллеристы, можно бы и сэкономить... Но все же лучше перестараться, чем недостараться..."
Нарастающий гул артподготовки внезапно оборвался. В ту же минуту из-под снега позади нас вырвались сотни танков и пошли вперед через наши траншеи. Пропустив их все над головой, мы выпрыгнули наверх (у командира нашего расчета Суворова прицел, у меня ствол, у Фуата Худайбергенова за спиной лафет, четвертый наш номер волочет плиту, а пятый - лотки с минами) и тоже побежали прямо в медленно оседающую стену черной пыли.
Вот уже прошли фашистскую линию обороны, но ничего не видим, кроме дымящейся земли. Ни одной живой души! Нет, не зря курсанты-ленинцы нашего полка пять дней назад сложили здесь свои головы: узнав принцип расположения огневых средств противника, артиллерия сегодня била точно по всей линии фронта, и контрнаступление развивалось успешно. Даже вражеских трупов не видать - похоронили мы их тут всех мощной артподготовкой.
* * *Помню румын, сдавшихся нам без боя.
– Антонеску капут! Сталин гут! Рус камрад гут!
Наяривают в губные гармошки нашу "Катюшу".
А кони у них - загляденье. Красивые, ухоженные. Сбруя вся кожаная, скрипит. Дуг нет, хомутов нет. Только широкие толстые лямки. Повозки крыты по-цыгански. Среди них очень богатые, на резиновом ходу - целые вагоны-люкс с окнами и занавесками. Наша стрелковая дивизия в один момент превратилась в кавалерийскую - все сели на коней!.. Но через сутки коней пришлось оставить.
Видели вы на войне раненого коня? Я видел. Это был конь, на котором я с пылу с жару проскакал несколько километров и с которым вместе упал, перевернувшись раза три через голову. И вот он сидит, упираясь в землю передними ногами. Перебирает ими, как пританцовывает. Весь мокрый. Мускулы трясутся от напрасного усилия - еще не понимает, что уже не встать ему. Ноздри раздуты воронками и розовы от крови. Стонет как человек и смотрит на меня широко открытыми глазами, из которых катятся слезы. А я стою и не нахожу сил его пристрелить... Остановился кто-то из пожилых солдат и прекратил мучения раненого коня: вложил ему в ухо карабин и выстрелил... Вот пишу эти строки и плачу. От чувства нашей вины перед всем живым и таким гармоничным в природе. Что думал раненый, тяжело умирающий конь, глядя в мои глаза широко открытыми глазами? Что люди - противоестественная, уродующая природу сила? Да нет, понимать дано лишь самой этой силе. В ту предсмертную минуту от меня же, от человека, конь ждал спасения и помощи...
Артиллеристы наши сначала решили поменять своих "монголок" на румынских битюков-тяжеловозов, но через сутки их выпрягли. И хорошо, что "монголки", которых было забраковали, не обиделись на своих ездовых и бежали, как преданные собаки, рядом. Маленькие ростом и лохматые, злые и кусучие, монгольские коньки-горбунки оказались очень выносливыми и хорошо служили нам всю войну. А румынских коней нам одного за другим пришлось оставлять в чистом поле. Хоть сытые и красивые, слишком они оказались нежными для войны.
* * *В Калач-на-Дону ворвались наши танкисты одни. Мы, пехота, вошли в освобожденный ими город через сутки.
Перед самым почти Калачом, сильно растянувшись по большаку - кто еще на коне, а кто пешком, - слышим вдруг:
– Воздух!..
Откуда быть авиации? День туманный. Но шум моторов слышу.
А потом и увидел: на высоте, кажется, не более ста метров летят пузатые немецкие бомбовозы. Летят вдоль дороги - по ходу нашего движения - и сыплют бомбы." Падая густой россыпью - того и гляди пришибет пузатая чурка одним своим весом - и ударяясь о землю, эти бомбы не сразу взрывались: за то время, пока они кувыркались и елозили по скользкому снегу, еще не взорвавшись, много можно было успеть сообразить и сделать. Сравнительно много.
...Какие-то секунды я вместе со всеми еще продолжаю убегать от падающих бомб по ходу движения, перепрыгиваю через тех, кто, повинуясь команде "воздух!", упал ничком. Где огибаю, а где перепрыгиваю через чурки со смертоносной начинкой, только что упавшие впереди, - их уже с десяток в поле моего зрения. А позади уже пошли взрывы, вдогонку - сплошной грохот и земля сверху. Пока не догадываюсь, что надо резко изменить курс на девяносто градусов - в сторону от дороги!.. Сворачиваю. Но и по этому курсу впереди меня кувыркается в кювет огромная дура. Мне уже не обогнуть ее, потому что лечу я как пуля. "Давно она упала? - спрашиваю себя. - Успею?!" Уже взлетел над ней и злюсь, что медленно лечу, словно магнитом она меня держит над собой... Но вот уже опять бегу, а спина словно чувствует: еще с полминуты можешь бежать, но уж потом падай и влипай в землю... Что-то перелетело через меня и шмякнулось впереди - перепрыгиваю... Через что я перепрыгиваю? Лошадиная голова, уздечка... - узнаю: конь нашего взводного... Падаю наконец, влипаю. Обращаюсь в гибкий лист, как камбала... Вещмешок сорвало взрывом с моей спины и унесло куда-то... Оглушенный, поднимаюсь и забиваюсь в кашле и рвоте, выворачивающих меня наизнанку... Кругом черная земля, снега как не было, окровавленные клочья чьих-то рук, ног, запах горелой земли... Пронзительнейшая боль в ушах. А в голове картинка, которую зрение успело выхватить в минуту дикого пробега: пузатая чурка врезалась в спину коня и свалила его вместе с нашим комвзвода, который как раз хотел спрыгнуть с него - одна нога на земле, а другая еще в стремени... Дорога - кровавое месиво из тех, кто сразу упал ниц при команде "воздух!"...
