Олег Смыслов - Любовь на службе царской. От Суворова до Колчака
– Мне сие постороннее, – ответил великий полководец, но с Павлом шутить не стал. И подчиняясь монаршей воле, отдал Варваре Ивановне свой московский дом и поднял ежегодное содержание до 8000 рублей. Погасить же долги жены генералиссимуса так и не смогли заставить.
Умерла жена полководца в возрасте 55 лет 8 мая 1806 года, пережив своего великого супруга всего на 6 лет. Ее похоронили в Новоиерусалимском монастыре, под Москвой. Говорят, после воцарения Александра I о ней как вдове генералиссимуса Суворова вспомнили. Сам император пожаловал ей титул статс-дамы и наградил орденом Святой Екатерины первой степени. Но все эти почести оказались слабым утешением для больной и брошенной женщины.
«Судьба судила этой женщине быть женой гениального полководца, и она не может пройти незамеченной, – писал один из исследователей жизни Суворова В. А. Алексеев. – Она, как Екатерина при Петре, светила не собственным светом, но заимствованным от великого человека, которого она была спутницей. Своего жребия она не поняла и не умела им воспользоваться, в значительной степени по своей вине, а таких людей нельзя оправдывать, их можно только прощать».
«Душа моя Наташа!»
«Суворов всегда слыл чудаком, но после разрыва с женой он стал выкидывать уже совсем странные штуки, – утверждает Ирина Стрельникова. – Посреди важного разговора мог запрыгать на одной ноге, запеть петухом. Однажды в Вене, на улице, вышел из кареты и при дамах стал оправляться, будто он со своими солдатами в походе. Если кто-то не нравился – удержу не было никакого. Некий штаб-офицер Энгельгардт за обедом у Александра Васильевича неосторожно усмехнулся, глядя, как по старинке разносятся гостям блюда – по чинам. Суворов заметил, вскочил из-за стола, стал кричать: “Воняет, откройте окна! За столом – вонючка!” Однажды за что-то подобное Суворова даже вызвал на дуэль граф Нащокин, а когда Александр Васильевич отказался, назвав дуэль глупостью, дал пощечину. С тех пор Суворов, встречая Нащокина, всякий раз делал вид, что хочет убежать, и вопил: “Боюсь, боюсь, он сердитый, дерется”. Придворных Суворов обожал расспрашивать, за что им дан тот или иной орден, и с нарочитым удивлением качал головой: “Не слыхивал о таком подвиге, не слыхивал…” То вдруг принимался раскланиваться с дворцовым истопником, поясняя, что заводит полезные связи: “Сегодня он истопник, а завтра может бог знает чем!” Все это с мудрым смирением переносила Екатерина, но когда ее не стало и императором сделался Павел, дела Суворова пошли плохо».
Объяснение этим выходкам дает в своей книге о полководце Олег Михайлов:
«Жизнерадостный, простецкий и по-мальчишески озорной, он был на редкость цельной натурой. Все резкие выходки, проявления неудовольствия, зависти, неприязни были лишь узорами на поверхности его доброго и отзывчивого характера».
Истинные привычки Суворова были в другом:
«Вставал Суворов, как всегда, очень рано. Камердинеру Прохору приказано было тащить генерала за ногу, коли тот поленится. После этого бегал он по комнатам или по саду неодетый, заучивая по тетрадке финские, турецкие и татарские слова и фразы. Затем умывался, обливался водой, пил чай, после которого следовало пение духовных кантов по нотам. Воротившись с развода, он принимался за дела и чтение газет. Перед обедом непременно выпивал рюмку тминной водки и закусывал редькой. Не любил есть один. Фрукты и лакомства не уважал, вина пил немного, в торжественные дни угощал шампанским. В великий пост в его комнате почти ежедневно отправлялась церковная служба, причем генерал-аншеф исполнял обязанности дьячка. Спал на сене, с двумя пуховыми подушками под головой, укрывался простыней, а когда холодно – синим форменным плащом. Не носил ни фуфаек, ни перчаток; в комнатах своих обожал почти банную теплынь; парился в страшном жару и окачивался ледяной водой. Любил животных, хотя дома их не держал. Иногда при встрече с собакой лаял, а с кошкой – мяукал.
Он питал пристрастие к стародавним обычаям.
На праздники велел он ставить близ своего дома разного рода качели, целовался со всеми в церкви, после чего офицеры и чиновники приглашались к нему разговеться. Вскоре гости разъезжались, а генерал-аншеф ложился соснуть. В десять утра в полном мундире являлся он под качели, где уже толпился народ. Тут были полковые музыканты и песенники. Суворов обходил качели и, покачавшись с чиновниками и купчихами, звал их с мужьями на чай к вечеру».
Несчастливый в семейной жизни Александр Васильевич всю свою привязанность, всю свою душевную любовь обратил на дочь, которую ласково называл «Суворочкой». Еще после первой серьезной размолвки в семье ее определили в Смольный институт благородных девиц в Петербурге. До наших дней дошли письма, которые великий полководец писал своей дочери. Они не только назидательны, но прежде всего добры, трогательны, а самое главное, наполнены искренней любовью…
«Кинбурн. 20 декабря 1787 г.
Любезная Наташа!
Ты меня порадовала письмом от 9 ноября. Больше порадуешь, когда на тебя наденут белое платье; и того больше, как будем жить вместе. Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку Софью Ивановну; или она тебя выдерит за уши да посадит за сухарик с водицею. Желаю тебе благополучно препроводить Святки; Христос Спаситель тебя соблюди Новой и многие годы! Я твоего прежнего письма не читал за недосугом; отослал к сестре Анне Васильевне. У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балету вышел – в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов чрез восемь отпустили с театру в камеру. Я теперь только что поворотился; выездил около пятисот верст верхом, в шесть дней, а не ночью. Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики; по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры: пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что мне моя Матушка Государыня пожаловала Андреевскую ленту “За веру и верность”. Целую тебя. Божье благословление с тобою.
Отец твой Александр Суворов».
«Кинбурн. 16 марта 1788 г.
Милая моя Суворочка!
Письмо твое от 31 января получил. Ты меня так утешила, что я по обычаю моему от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учит такому красному слогу, что я завидую, чтоб ты меня не перещеголяла. Милостивой Государыне Софье Ивановне мое покорнейшее почтение! О! ай да Суворочка, как же у нас много полевого салата, птиц, жаворонков, стерлядей, воробьев, полевых цветков! Морские волны бьют в берега, как у Вас в крепости из пушек. От нас в Очакове слышно, как собачки лают, как петухи поют. Когда бы я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье! Как-то ты растешь! Как увидимся, не забудь мне рассказать, какую приятную историю о твоих великих мужах древности. Поклонись от меня сестрицам. Благословение Божие тобою!
Отец твой Александр Суворов».
«Кинбурн. 29 мая 1788 г.
Любезная Суворочка, здравствуй!
Кланяйся от меня всем сестрицам. У нас уж давно поспели дикие молодые зайчики, уточки, кулички. Благодарю, мой друг, за твое письмо от 6 марта; я оное сего дня получил. Не ошиблась ли ты уж в месяце? Тут же письмо получил от Елисаветы Ивановны Горехвостной. Правда, это попозже писано, 15 марта. Кланяйся ей от меня, и обеим вам благословение Божие! Недосуг много писать: около нас сто корабликов; иной такой большой, как Смольный. Я на них смотрю и купаюсь в Черном море с солдатами. Вода очень студена и так солона, что барашков можно солить. Когда буря, то нас выбрасывает волнами на берег.
Прощай душа моя!
Отец твой Александр Суворов».
«Кинбурн. 2 июня 1788 г.
Голубушка Суворочка, целую тебя!
Ты меня еще потешила письмом от 30 апреля. На одно я вчера тебе отвечал. Коли, Бог даст, будем живы, здоровы и увидимся. Рад я с тобою говорить о старых и новых героях, лишь научи меня, чтоб им последовал. Ай-да Суворочка, здравствуй, душа моя, в белом платье. Носи на здоровье, расти велика. Милостливой Государыне Софье Ивановне нижайшее мое почтение. Уж теперь-то, Наташа, какой же у них по ночам в Очакове вой, – собачки поют волками, коровы лают, кошки блеют, козы ревут! Я сплю на косе; она так далеко в море, в лиман ушла. Как гуляю слышно, что они говорят: они так около нас, очень много, на таких превеликих лодках, – шесты большие, к облакам, полотны на них на версту. Видно как табак курят, песни поют заунывные. На иной лодке их больше, чем у вас во всем Смольном мух, – красненькие, зелененькие, синенькие, серенькие. Ружья у них такие большие как камера, где ты спишь с сестрицами. Божие благословение с тобою!
Отец твой Александр Суворов».
«Кинбурн. 21 июля 1789 г.
Ma chere Soeur!
Baises pour moi mes autres amies, et la main a Софья Ивановна! (Моя любезная сестрица! Поцелуй за меня моих приятельниц и ручку Софье Ивановне). В Ильин и на другой день мы были в Refectoire (попировали) с турками. Ай да ох! Как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову величины. У нас были такие длинные булавки, да ножницы кривые и прямые: рука не попадайся, тотчас отрежут, хоть голову. Ну, полно с тебя, заврались!
