Генрих Айнзидель - Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948
Если, несмотря ни на что, они не считают меня врагом, то только потому, что чувствуют, что я откровенен с ними. Для меня с самого начала было ясно, что нет никакого смысла притворяться и пытаться скрывать свои взгляды, если я с чем-то не согласен.
Майор Хоман является прямо противоположным примером. Он считает, что будет более умным тщательно взвешивать любое сказанное слово и во всем соглашаться с коммунистами. Поэтому он всегда ждет, какой будет официальная позиция коммунистов по любому спорному вопросу, а затем уже сам вступает в дискуссию. Нельзя не восхищаться тем, с каким самообладанием он играет свою роль. Но пару раз он сыграл свою партию плохо, и это настроило людей против него. Коммунисты прекрасно знают о его честолюбии, но майор слишком умен и дипломатичен; благодаря этим качествам он не завел среди них друзей, несмотря на то что они ему нравятся.
Если бы и мне пришлось вести азартную игру за будущее, я сделал бы ставку на свою откровенность, честность и порядочность, а не на политическую прозорливость. Несколько дней назад во время дискуссии в группе Цайсера Красная армия сравнивалась с вермахтом. Спорили о боевом духе, благородстве, гуманности, нарушениях законов об обращении с пленными. Я предполагал, что такой человек, как Цайсер, сразу почувствует фальшь, поэтому не стал скрывать свои выводы, которые сделал еще на
Украине. Цайсер повернулся ко мне и резко бросил: «Это расизм и клевета на советского человека!» Разумеется, он не мог отреагировать никак по-другому.
14 августа 1944 г.«Я, сын немецкого народа, пылко любящий свой народ, свое отечество и свою семью, клянусь бороться до тех пор, пока мой народ не станет жить свободно и счастливо, пока не будет покончено с бесчестьем и несчастьями фашистского варварства, не будет уничтожен гитлеровский фашизм.
Я клянусь безжалостно бороться с теми, кто нарушит эту клятву.
Если же я сам нарушу эту клятву и стану предателем своего народа, своей семьи и отечества, то пусть расплатой за это станет моя жизнь. Пусть на меня падут ненависть и презрение всех честных людей, а мои боевые товарищи заслуженно назовут меня предателем и врагом народа».
Двести новоиспеченных антифашистов собрались на нижнем этаже антифашистской школы, украшенной красными флагами, чтобы, подняв правую руку, торжественно повторить за одним из преподавателей этот напыщенный текст присяги.
Я мог бы вслух посмеяться над этим представлением, больше похожим на сцену из жизни заговорщиков в третьесортной мелодраме, чем на торжественное обещание. Но я молчал, сгорая от стыда.
Цайсер уверял меня, что такая форма клятвы является необходимой, так как многие из слушателей направляются на нелегальную работу за линией фронта, в Германию. Память о клятве, возможно, поможет кому-то из них сохранить стойкость в критический момент, когда его будут терзать моральные сомнения. Но всего одно предложение, из которого, собственно, и состоит присяга, и целых три с угрозами наказания и возмездия! Кроме того, присяга приносилась в обстановке, далекой от свободного волеизъявления! Я физически испытывал недовольство и отвращения к себе за то, что принимал в этом участие. Если бы у меня хватило смелости, я бы отказался повторить этот текст. И это не потому, что я боялся торжественно поклясться бороться против Гитлера. И если не считать того, что я не слишком высокого мнения о своей способности сопротивляться и устоять перед физической пыткой, у меня нет оснований бояться, что я когда-нибудь нарушу ее. Но никогда прежде за весь период плена я не был так растерян, как во время принесения этой присяги. Мы все находимся в таком положении, когда нужно быть очень смелым человеком, чтобы от чего-то отказаться. За отказ принять присягу последовало бы немедленное отчисление из школы, что влечет за собой самые непредсказуемые последствия.
Насколько унизительным является всеобъемлющее недоверие, выраженное в тексте присяги. И все же оно понятно. Ведь в самом деле нет никакой уверенности в том, что хоть кто-то здесь говорит искренне, начиная с русского руководителя школы, ее преподавателей и вплоть до самого забитого слушателя. Недостаточно просто признать принципы коммунизма и действовать как коммунист. Нет, любое слово, слетевшее с уст Сталина, вся пропагандистская линия «Правды», любая партийная директива по любому вопросу должны рассматриваться как истина в последней инстанции, почти как божественное откровение. Критика, собственное мнение – все это является кощунством, преступлением, предательством. Беспрецедентная система контроля призвана наблюдать за тем, чтобы любой грех против этого монолитного духа был бы зафиксирован, как будто добрый Бог следит за тайными детским шалостями.
В Национальном комитете все еще можно отказаться следовать бесстыдному требованию НКВД доносить на своих товарищей. (По мнению сотрудников НКВД, это является одной из обязательных норм для лояльных граждан в Советском Союзе, и майор Штерн в лагере № 27 заставил меня согласиться с этим. И только после того, как я несколько раз снабдил его информацией о его тайных соглядатаях в Национальном комитете, он предпочел оставить меня в покое.) Антифашист, который не готов доносить на своих товарищей по школе, возможно, сможет убедить преподавателей, что, несмотря ни на что, он все же является настоящим коммунистом, но в НКВД в любом случае станут относиться к нему как к потенциальному врагу. Я убежден, что не меньше чем 90 процентов слушателей снабжают это ведомство информацией в той или иной форме и что еще более высокий процент рассказывает во время бесед с сотрудниками НКВД хоть что-то о своих друзьях, чтобы самим не вызвать подозрений.
Совсем недавно, например, я поссорился со своим товарищем из-за фотографии в «Правде», где были изображены двое советских военнопленных, которых Красная армия освободила из немецкого лагеря уничтожения. «Ну и что? – спрашивал меня тот лейтенант. – В лагере в Елабуге мы выглядели точно так же». Конечно, он был прав. Почти любой, попавший в плен в 1942 или в 1943 году, выглядел когда-то так же. Но я не сошелся с ним во мнениях по двум пунктам, которые нельзя было даже сравнивать: систематическое истребление пленных в концентрационных лагерях, организованное СС, не имело ничего общего с голодом и лишениями, через которые пришлось пройти нам. Это было, скорее, результатом плохой организации и злоупотреблений, а те лишения, через которые нам пришлось пройти, не были организованы по заказу правительства, как те убийства, которые совершали нацисты.
В шумный спор вмешалась вся группа, и после многочисленных аргументов, приведенных той и другой стороной, мы, наконец, обратились с вопросом к Цайсеру. С этим человеком можно было говорить и об этом; кроме того, он пользовался среди нас большим авторитетом. В результате лейтенант был немедленно удален из школы. Нам сказали, что за ним было замечено много подобных «недружественных замечаний» в адрес Советского Союза, о которых сотрудникам НКВД и руководству школы сообщали его же собственные товарищи. Поскольку я чувствовал себя виноватым за то, что затеял ту дискуссию, то попросил Цайсера вступиться за этого молодого человека, который был одним из самых честных и откровенных из всех нас. Цайсер заверил меня, что уже сделал это, но оказался бессилен, поскольку из НКВД уже поступило распоряжение отчислить этого слушателя из школы.
