Джером Джером - Наброски для повести
Джефсон сильно покраснел и насупился.
— Спрашивал. Она тоже за военных, — сердито выпалил он.
— Вот как! — вскричал Мак-Шонесси. — И она тоже… А мотив объяснила?
— Объяснила. Сказала, что в военных есть что-то особенное и что они отлично танцуют.
— Поражен! — патетически воскликнул Мак-Шонесси, воздевая глаза и руки к хмурому небу, видимо, готовившемуся разразиться новыми потоками дождя. — Ну, а что же говорит молодая замужняя дама? — отнесся он ко мне. — Неужели то же самое?
— Увы, да! — уныло подтвердил я.
— А чем мотивировала свое мнение?
— Тем же, — что военные привлекательнее всех других мужчин.
Наступило молчание. Все мы чувствовали себя очень скверно, и, наверное, не я один сожалел о том, что мы затеяли сделать эти глупые запросы. В самом деле, наше гражданское чувство сильно страдало от этого единодушного предпочтения военных со стороны четырех представительниц различных типов прекрасного пола, все-таки довольно интеллигентных, хотя и в различной степени. Будь они няньками, кухарками, горничными, — от них нельзя было бы и ожидать ничего другого.
— Культ Марса издавна уж поддерживается Венерою в белом чепце и является чуть ли не единственным, сохранившимся в нашем «мирном» веке, — начал я. — Вот хотя бы взять нашу служанку, Аменду. Вот какой казус приключился с ней. Кажется, все вы находите ее вполне степенною и приличною, не так ли?
— О да, конечно! — отозвался Мак-Шонесси. — А что? Разве мы ошибаемся?
— Очень даже, как и мы сами сначала ошибались, — ответил я. — Поэтому можете представить себе наше удивление, когда мы, в одно летнее воскресенье, отпустив Аменду на «полчасика» к жившей по соседству подруге и отправившись немного спустя сами поболтаться по улицам, встретили ее украшенною моей собственной панамскою шляпою и бегущей в густой толпе, валом валившей вслед за отрядом кавалерии, выступавшей куда-то с музыкою. В глазах нашей скромницы горело упоение, ноги ее не шли, а плясали по камням мостовой, а свободная рука выбивала такт музыки.
Когда кавалерия и провожавшая ее толпа скрылась с наших изумленных глаз, мы с Этельбертою уставились друг на друга и покачали головами. Говорить мы в первые минуты не могли: от неожиданного зрелища парализовались на время наши языки.
— Неужели это… Аменда? — с трудом проговорила наконец Этельберта, протирая рукою глаза.
— Конечно, она, да еще в моей шляпе! — пробормотал я.
Лишь только мы вернулись домой, жена побежала в кухню взглянуть, там ли Аменда, а я бросился смотреть, цела ли моя панамская шляпа. Ни Аменды ни шляпы не было на месте.
Пробило девять часов, потом десять, а Аменды все не было. В половине одиннадцатого мы сами приготовили себе ужин и, когда он был готов, сели за стол. Пробило одиннадцать. Четверть часа спустя Аменда пришла, повесила мою шляпу на обычное место, потом, не говоря ни слова, принялась, как ни в чем не бывало, собирать со стола.
Спокойная, но строгая, Этельберта обратилась к ней с вопросом:
— Где вы так долго пропадали, Аменда? Ведь вы давеча отпросились только на полчаса?
— Да, мисс, а потом бегала слушать музыку, которая ехала из казарм, — также спокойно ответила Аменда, ничуть не смущаясь.
— И щеголяли в моей шляпе? — в свою очередь спросил я.
— Да, сэр, в вашей, — опять без всякого смущения созналась девушка, все время делая свое дело. — Она первая попалась мне под руку, когда я вернулась от подруги покрыть себе чем-нибудь голову. Нельзя же простоволосой бегать по улицам! Хорошо еще, что попалась не барынина праздничная. Уж очень неловко было бы мне в простом платье и в такой богатой шляпе.
Этельберта несколько времени сидела с вытянутым лицом, потом продолжала свой допрос не столько раздосадованным, сколько грустным голосом:
— И вы часто так бегаете, как мы сегодня случайно увидали собственными глазами?
Я забыл предупредить своих слушателей, что это было в то время, когда Аменда только что поступила к нам и мы еще не успели вполне ее узнать.
— Всегда, мистрис, — чистосердечно каялась девушка, по обыкновению тщательно стирая крошки со стола. — Это мое несчастье.
— Так неужели вы не можете удержаться от этого? — продолжала жена.
— Не могу, миссис. Говорю — это мое несчастье. Ни в чем больше я не виновата, а как увижу солдат, услышу музыку, так и тянет меня бежать за ними. Знаю, что молочник, который за меня сватается, человек тоже хороший, непьющий, серьезный и копит деньжонки на обзаведение собственной торговлишкой — сейчас он ведь только в приказчиках состоит; — все это знаю и понимаю, и, кажется, даже люблю его, а ручаться за себя не могу.
Этельберта вместо выговора, который готовила ей, высказала только свое сострадание.
— Ничего, Аменда, бог даст, исправитесь. Просите только вашего жениха, чтобы он держал вас подальше от соблазна, и со временем все это пройдет.
Мы с женой решили построже присматривать за Амендой, чтобы она как можно реже выходила на улицу. Ради этого мы часто сами ходили в лавки вместо того, чтобы посылать ее. Но в том году по нашей улице то и дело проходили отряды солдат, конных и пеших, и Аменда все время была вне себя от возбуждения. Стоило только издали раздаться мерному топоту ног и звукам музыки, как наша обыкновенно такая ко всему равнодушная и сдержанная служанка теряла голову, делала все невпопад и рвалась на улицу; а так как мы ее не пускали, сколько она ни умоляла и ни уверяла, что ей только «на минутку, пока они не пройдут» и что она даже и с крыльца не сойдет, то она бросалась к окну и прилипала к нему. Обыкновенно солдаты проходили утром, когда мы с женой находились дома и, следовательно, имели возможность предупредить всякую попытку Аменды на побег. Но однажды мы ее не застали дома перед вечером, вернувшись с небольшой прогулки.
— Опять эта противная девчонка убежала! — взволнованно крикнула мне из кухни жена. — Я думала, она наверху у себя в комнате, побежала туда, но и там пусто… это становится положительно неудобным… Ступай в лагерь и отыщи ее там! — безапелляционным тоном бросила она мне на ходу назад в кухню, где нужно было кое-что приготовить.
Перспектива бродить по огромному солдатскому лагерю вовсе не улыбалась мне. Я пошел за женою в кухню и просил ее представить себе, как я стал бы отыскивать Аменду.
Этельберта была так взбудоражена, что совсем не была в состоянии войти в мое положение, и со слезами раздражения в голосе кричала, что я — бессердечный эгоист, который думает только о себе, и что она сама отправится искать Аменду. Но я возразил, что это будет еще хуже. Этельберта согласилась со мною, но выразила свою досаду тем, что отказалась участвовать в приготовленной ею же закуске, а я, с своей стороны, выразил свою досаду на ее каприз тем, что выбросил всю закуску дворовому псу, который, разумеется, в высшей степени признательно отнесся к такому неожиданному угощению.
