Эрик Перрен - Маршал Ней
Удручённый сложившейся ситуацией, Ней тем не менее не опускает руки. Из жалких остатков армии, почти сразу же брошенных Мюратом, он пытается составить что-то похожее на арьергард. «Ней» — единственное имя, которое ещё как-то мобилизует солдат противостоять налетающим казакам. В Вильно беспорядок достигает предела. Десять тысяч растерянных людей слоняются по городу. Звучат пушечные выстрелы противника, повсюду слышится «Казаки!» Баварский генерал фон Вреде прибегает к Нею.
— Разрешите сопроводить вас, господин маршал, на Ковенскую дорогу, у меня 60 всадников.
Обязанный сохранять достоинство, Ней подводит генерала кокну:
— Взгляните, генерал, на всех этих безоружных оборванцев, спешащих поскорее убежать. Неужели вы думаете, что маршал Империи может смешаться с этим сбродом?
— Но если вы не поторопитесь, то попадёте в плен.
— Нет, не беспокойтесь. Со мной 50 гренадеров, и все казаки мира не смогут выбить нас отсюда до завтрашнего утра, мы уйдём в 8 часов.{302}
Последний этап Русской кампании внёс свой вклад в легенду о Храбрейшем из храбрых: «Герой отступления Ней во главе малочисленного арьергарда, как простой солдат, с ружьём в руках защищает ковенский мост, он последним покинет эту негостеприимную землю».{303} Если поверить свидетельству полковника Ноэля, одного из немногих, кто старается сохранять объективность, описывая легендарного героя, то получается, что и в Ковно маршал оставался по-прежнему деятельным. Он крайне грубо обошёлся с офицером, который, паникуя перед приближающимся неприятелем, испортил орудия именно в тот момент, когда они были особенно необходимы. Если бы присутствовавшие не остановили маршала, он зарубил бы его.{304} Сам Ней также вспоминает момент ухода из Ковно: площадь была окружена неприятельской кавалерией, враг установил несколько батарей, чтобы «если не исключить возможность нашего отступления, то предельно его затруднить». Маршал приказал генералу Маршану с остатками частей 3-го корпуса и всеми, кого удастся собрать и кто ещё не бросил оружие, взять высоту, откуда русские уже начали стрелять картечью. Атака обошлась дорого, но позволила последнему каре укрыться на краю поля боя. Ней с болью смотрел на бегство целого батальона. Побежали все, кроме сержанта, фамилию которого Ней, к сожалению, не знал. Ней отмечает рвение каждого поимённо, и, наконец, после длительного сопротивления ему удаётся оторваться от казаков.{305} Пока жалкие остатки Великой Армии переходят Неман, трясясь от страха, «как стадо испуганной скотины». Ней отступает спокойно — об этом пишет Наполеону Мюрат, — хотя и без солдат, без штыков, с ним только несколько штабных и группа офицеров из разных частей.{306}
Вечером 15 декабря в Гумбиннене похудевший, измазанный землёй, с лицом, почерневшим от дыма, в разодранной одежде Ней предстаёт перед генералом Матье Дюма, который, кажется, не узнает его:
— А вот и я, — произносит маршал. Присутствующие по голосу понимают, кто перед ними. — Последнее оружие я утопил в Немане, а сюда добирался лесами.
Нея принимают с подчёркнутым уважением.{307}
Генералу Вреде героизм последнего сражения Нея в России представлялся бессмысленным: «Себя и своих солдат маршал подвергает напрасным испытаниям, которые лишь осложняют отступление».{308} Это единственные критические слова, выделяющиеся среди хора восхвалений. Пропаганда делает акцент на подвигах Нея, чтобы замаскировать масштаб катастрофы. Он возвращается в Париж князем Москворецким, его упоминают и приветствуют повсюду как «героя отступления». Итог страшной Русской кампании подводит Даву, которого Ней неоднократно критиковал: «Я не делаю комплиментов герцогу Эльхингенскому, наши отношения никогда не были достаточно дружескими для этого, но я испытал глубокое удовлетворение, узнав, что Император вознаградил его за мужество и талант полководца. Маршал действительно заслужил это».{309}
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Народы против антихриста
Мои подчинённые становились слабыми, нерешительными, неумелыми и неловкими; они уже были не те, что в начале нашей Революции, не те, кто был рядом в славные моменты моей жизни.
НаполеонМальчик десяти лет склонился над листом бумаги. Он полностью поглощён письмом, сосредоточенно выводит букву за буквой. Он пишет отцу, которого уважает, как все дети, восхищающиеся родителями, но у него отец особый — он герой в глазах всех людей. «Дорогой папа, я знаю, что ты скоро уедешь на войну, но надеюсь, что письмо застанет тебя в Париже. Конечно, ты напишешь нам о своём здоровье, а я, если хочешь, напишу тебе ещё и туда, где ты будешь. Мы учимся и играем. Мы уже стреляли из лука, и я чуть не убил птичку, стрела упала рядом с ней. У нас есть сад, где мы будем работать, когда туда привезут хорошую землю. Клубника, выращенная в Кудро, очень вкусная, я бы хотел, чтобы ты её попробовал. Прощай, дорогой папа, целую тебя с любовью, от всего сердца. Алоиз[84] и Эжен тоже целуют тебя. Наполеон Ней».{310}
Маршалу Нею привычно это чувство досады: он не видит, как растут его дети, не может насладиться своим парижским особняком, своими землями. Ему слышатся укоры жены, в которых с каждой новой кампанией ощущается всё больше огорчения. Чувства Нея характерны и для других маршалов. Полные горечи, отрезвлённые поражениями, безмерно уставшие, поглощённые денежными заботами, они настаивают на отречении Императора. Сложившуюся ситуацию теперь называют «Отступничество в Фонтенбло»[85].
По возвращении из России Император откровенно восхищается Неем, который, кажется, занял в его сердце место Ланна. В его военных подвигах Наполеон видит непоколебимую преданность и поэтому проникается к Нею доверием, которое будет разрушено событиями 1814-го и 1815 годов, причём настолько, что уже на острове Святой Елены он скажет о маршале, что тот «порядочная каналья».
1 апреля 1813 года Ней официально становится князем Москворецким, он «избалован» императорскими дарами и милостями: владения в Вестфалии и Ганновере, в департаменте Тразимена, доходы от пошлин на Рейне и от Монте Наполеоне[86] в Милане. Всё вместе обеспечивало годовой доход в 500 000 франков, что добавлялось к 200 000, соответствующим титулу герцога Эльхингенского.{311} Эти доходы были скорее теоретическими. Если звания и титулы накапливались, то это вовсе не означало, что они превращались в желанную звонкую монету.
