Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Для того, кто будет после меня, Палестина – женщина,
а мне – только жертвы завещаны!
Когда постигает меня горячка, я лечусь кровью.
Кровь – недуг, от которого не лечат любовью.
Для того, кто будет после меня, небо – женщина.
А для меня – это обитель пророков.
Ах, каким сладким станет оно,
когда прогонят пророков с его порогов.
О, Палестина – воров и соглядатаев мать —
куда от чаши твоей бежать?
Любого, кто тебе протянул гроздь,
в винном склепе пытают, в руку вбит ржавый гвоздь.
Испей же хоть раз чашу мою.
Я всю жизнь твою чашу пью.

Моя государыня! Я утратил цель.
Выслушайте, чтобы не верить слухам:
в аэропорту у меня конфисковали газель
со вспоротым брюхом.
А газель эта самая
была моей верительной грамотой —
конфискованная, зарезанная газель.
Послушайте, внемлите моей мольбе,
каков заговор, представьте себе?!

Кит —
он спрятал Иону во чреве.
Кит защитил Иону.
А мы здесь – в этом безграничном отечестве, —
в страхе и гневе,
в этом мире бескрайнем, словно в море бездонном,
все еще верим в собственного кита
или заняты сбором фигового листа, и все – суета.

Признаюсь —
я очевидец того, что свершилось уже,
мое прежнее лицо газетами вылеплено, как папье-маше,
признаюсь —
из фаянса лицо мое новое было,
я упал, и вдребезги
земля лицо мне разбила.

Моя государыня! Примите или отвергните
моей верительной грамоты фиговый лист.
Я жду, когда вы не ответите…
Я не слишком грязен и не слишком чист,
у меня, стеклом залатавшего плаща пелену,
у меня, разукрасившего мозаикой шлем,
у меня, пристрастившегося к дурному вину
в барах, доступных всем,
у меня голова закружилась.
Моя государыня! Примите или отвергните
моей верительной грамоты фиговый лист —
просто у ворот дворца
я выпустил пулю
из дула своей винтовки,
я выстрелил в этот, моими стихами исписанный лист,
я прострелил себе руку и сердце.
А когда, моя государыня, поэт становится кротким
и на его стихи нельзя опереться
голове бунтаря,
схваченного неумолимым клыком и когтем,
стоит ли жизнь спасать
поэту, житие не способному описать?

Не гневайтесь,
если с корзиной пуль и гранат
не пришел я к сезону взрывов и землетрясений…
Если не вывесил стихотворений,
как объявлений, на этой стене…
Если не отталкивал я жадных рук, что тянулись ко мне
за пустотой удостоверений.
Я предоставил носителям ярлыков —
как их много, и каждую ночь все больше —
написать о скрежете фронтовых жерновов,
о героизме оливы, когда ей бывает больно…
Когда были вы искрой,
вестью благой,
я любил вас, как любит каждый изгой —
самозабвенно любил до непорочности.
Вестника маленького до непрочности.
Он нес, этот вестник, словно свечу,
огромный вопрос,
я его изучу…
Он ненавидел газеты
и стихи, как перо на берете…
Но вы шепотком подменили язык,
бури отчаянный крик…
Когда вы подменили «аппаратурой Ронео»
типографский станок,
и в «луже чернил» скорчились, как инвалиды, лягушки,
когда кто-то время вывернуть смог
в причудливость средневековой старушки,
когда кровь пропитала рисунок пор,
я оставил лягушкам с тех пор
болота их типографий
и пошел, вопрошая о маленьком вестнике —
может быть, даже моем ровеснике, —
и нашел его мертвым под стеной объявлений,
и не было места для стихотворений —
там подрядчики
собирали в пробитую каску
пожертвования на букеты с яркой раскраской
вместо прозрачных невянущих слез…
Вы, читающие хронику про наши ранения,
не придете к стене, где кричат объявления,
в ваших альбомах – мы приложения
к фотографиям, где никто на себя не похож, —
признайтесь однажды, что все это – ложь,
что мачты пестрых знамен —
это опоры виселиц, знакомых с давних времен,
что под нами – тюремная камера,
что над нами – тюремная камера,
что хроникерская кинокамера
на нас нацелена, словно луна,
что в зеркалке
акула зеркальная не видна,
когда жертвы свои поджидает она…
Вы! Родовитые джентльмены!
Не подстреливайте неизменно
беззащитных гусынь —
пускай плодятся,
чтобы нести золотые яйца
в ваши глаза,
карманы
и уши!..
О, наша шкура! Шершавый лист типографской бумаги!
Над Родиной утренних и вечерних газет кровавые флаги.
Берегись подлецов!
Береги лицо!
Лицо, которое вижу повсюду.
Всегда, когда полумесяц округлялся полной луной
по нему открывали огонь!

Карту отчизны из крови моей и оков нарисуйте, тяжелые руки.
Горечь цветов пожните в горах на откосах разлуки.
Всем их отдайте, кто знамя несет, несмотря ни на гнет, ни на муки,
чьи руки в оковах, но песня свободы в сердечном прерывистом стуке.

Вы, очи поднявшие в поиске в страстной и трудной науке,
Если завидите тучу в крови, знайте – где-то заря, как река на излуке!
Лучи ее правду вещают – заря нас берет на поруки.
Жертва в объятиях жертвы, с руками сплетаются руки.
Вулкан не дымится под пеплом – огнем рождены его звуки.
В небе, окрашенном кровью, пусть нас разглядят наши внуки.
Шагом единым пойдем, грянут маршем шагов перестуки.

Если правы жрецы,
цветы лотоса для фараона
то же, что История
на листах папируса.
История – это баран безрогий,
история – это послевоенный калека убогий.
Войны – жнецы.
История – жертва, а не истица.
Когда глазам фараона
понадобилось на постижение мира – мгновенье, —
под ве́ками, над века́ми,
пустыня и сад, штиль и шторм, —
мог он постигнуть зреньем, а не руками.

Однако запутался верный жрец.
Как мог ошибиться он?
Как ошибиться мог фараон?
Как это мудрость могла ошибиться?
В сосуде для сурьмы – все тайны мира,
идут цари земные босиком,
чтобы нести весь груз его порфира…
Моря и суша из-под тяжких век
бежали. А баран, рогов лишенный —
история, – превращена в орла…
Не нужно ей, чтобы она лгала
Глазам жреца и плахе фараона.
Жрецу бы за пропажу поплатиться —
ведь жаждет жадность – царская десница.

Цветок лотоса,
листок папируса, брошенный в воду.
Баран брошен в воду.
Камешек брошен в воду.
Чело воды трещина прочертила —
и потекла кровь Нила,
и для крови берегов не хватило.
Вырвал жрец оскорбленный глаз, —
и потекла кровь Нила,
и места в берегах не хватило.
Бросил жрец священную трость,
но она потопа не преградила.
Как наложить повязку
на раненое чело реки?
– Нил одинок – дайте ему невесту,
и будет потомство рек и проток
являться тогда к священному месту!
Закричали цветы лотоса,
закричали листы папируса,
закричали женщины, —
и появилась у Нила невеста.
Появилась у смерти свадьба.
Теперь Нилу спокойно лежать бы.
Но на весь его долгий век
единственной женщины мало,
чтобы ручьи и протоки рожала.
Ведь он привыкнет к ее поцелуям,
если жертву только одну даруем!

Решили – построим плотину!
И отдали Нилу женщин
по числу его крокодилов…
И отдали Нилу женщин
по числу лепестков лотоса
и чаек —
ему все мало!
Мы тяжесть Нила не измеряем —
под ним рождаемся и умираем.
Давайте просто построим плотину!
– Предатель, – жрец закричал, прижимая жертву.
– Предатель, – закричал заклинатель змей.
– Предатель, – сказали бабы, ощупывая свои животы,
мечтая родить для Нила невесту.
Все кликушествовали: «Предатель!»
…Предатель! Предатель!..
Продавщица цветов заорала: «Предатель!»
Нареченная Нила орала: «Предатель!»
Мастер, сшивший иглой одеянье невесты,
бормотал вслед за ними: «Предатель!»
Предатель…
Предатель…
Предатель… —
звучало в их общем хоре.
– Как поставим мы стену
под ликом Нила?
Как оставим невесту
без ласки Нила?
Как останется Нил без жертв и без женщин?
Как прожить человеку, не принося жертвы?
Как История будет без жертв создаваться?
Появилась у Смерти Книга —
Книга волков и газелей…
И завопила всеобщая глотка:
– В Нил его бросим!
В Нил его бросим.
Они бросили в Нил его тело,
и поплыло оно смело,
стало тело расти все длиннее и шире
и заполнило русло Нила.