Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

В миг пробужденья яркий цвет шафрана
Окрасил комнату, айвовый цвет сменив.
Две птичьи ноты прозвучали странно,
Веранду дважды высветлил мотив.

Чужак предстал пред африканским ликом
Небес желто-зеленых, пред такой
Неверной вечностью, деревья в мире диком,
Угрозу затаив, ему несли покой.

Кристаллы кварца на холме блестели
Скульптурой. Красной пыли пелена
Корицей мелкой заполняла щели,
Копилась и текла, как тишина.

И снова ноты, и зелено-мховый
Создатель их – непостижимый дрозд,
В углу веранды, упорхнуть готовый
В безветрие без солнца и без звезд.

Незнаемое будит незнакомца,
Как тонкую струну. Ведь говорят,
Что может здесь лишить рассудка солнце,
Припорошить незримым ядом взгляд.

У диких птиц устойчивое зренье,
И если б не тускнела новизна
И не вело прозренье к заблужденью,
Он знал бы: «Птичья зоркость мне дана!»

Когда ночной покой сменили размышленья,
И отзвук тишины привычным звуком стал,
И зыбким отсветом стал свет воображенья,
Забытой жизни лик из памяти восстал.

Бой башенных часов нам говорит про время,
Их трепет бронзовый, их крик вдыхаем мы
На жизненном пути, влача надежды бремя,
И откровений боль, и страх внезапной тьмы;

Удач своих удар, тщету чужих запретов,
Как дети, прячем мы в наивной тайне снов,
Но мудрость нам вручит ключи от всех секретов
Верней календарей, счислений и часов.

Нас потрясает мысль, возникшая внезапно,
Нерв замыкает цепь, включая яркий свет,
И больше нет машин, несущихся на запад,
Есть только комната – предчувствий силуэт.

Разлука, риск и рейс к неразличимой цели
И пониманья тень, простертая вдали,
Дают нам жизни нить, чтоб мы пойти сумели
Завещанным путем, как наши предки шли.

Плоть вечности опять сквозь облако синеет,
В аллее голоса, распахнутая дверь —
Все близко, но потом видение тускнеет,
Как будто было то, что вспомнилось теперь.

И завтра суть вчера в раздумье запоздалом,
Для глаз хорош пейзаж, для сердца он – палач,
Так белостенный дом, там ивы над каналом —
Воспоминание о небывалом… Ты слышишь горький плач?

Но не от этих ран мы истекаем кровью,
Ни время, ни любовь не зарубцуют их.
Загадка бытия склонилась к изголовью,
И ветер, словно вздох, в ночной листве затих.

Что это – или кажется мне:
апельсин, как часы, стучит на стене?
А письмо мое – пустилось в бега
и упало в руку врага.
Ты поэзией искушала меня с колыбели,
и я устремился на крик газели.
Звезда – волк, небеса – волчий глаз.
Пиши, пиши признанье мое сейчас:
я не устал еще, не устал,
однако, я видел и я узнал.
Я был первым из тех, кто звезду предрек,
когда капелькой крови был этот рок.
Пиши признанье: я не устал,
однако, я видел и я узнал.
Когда река становится шеей удавленника,
когда колодец становится волком,
тысячу раз апельсин простучит издалека,
и в лапы врага письмо дотащат
волоком.

О, Родина!
Подсвечник – еще не петух,
а глаз поэта гонимого —
еще не камень в оправу,
я приближаюсь и вижу:
огонь еще не потух,
и кружится, кружится мир,
и это мне не по нраву.
И всякий раз, как избавляюсь,
и всякий раз, как избавлю,
и всякий раз, как избавлю
мотылька от подсвечника женщины,
которую я люблю,
мне бывает душа кого-то из павших завещана,
цветами, и пулей, и гимном
его я молча славлю.

Не знаю я, отправиться ль мне в путь?
Взглянуть и плюнуть бы на все пейзажи
с площадок погребальных. Был я даже
на всех назойливых похоронах,
обувши ноги в старые газеты.
И проданы, и выпиты все вина,
а для стихов – осталась лишь вода,
и умирал я на краю колодца.
А смерть была лишь поводом для пули,
работодателем для почтальонов,
и поводом для ярких фотовспышек…
Над головой моей луны излишек,
под головой – подушка из камней.

Пусть успокоится немой певец.
Пришла пора со свистом падать камню.
Пришла пора дождю посеять капли.
И только голова моя – истец.
Река моя лежит, раскинув ляжки,
и к ней идет земля походкой тяжкой.

Вот повод для так долго ждавшей пули,
вот повод для цветов, так долго ждавших,
вот повод
Газе с Яффой переспать.
Вот повод для отчизны распродать
все весла с палубы гнилого судна…
Все поводы грязны, но неподсудны.

Он в темноте, как крылья ветра.
Льется кровь.
Слово смутно, слово щедро.
В нем любовь.
Колокольчики надежды
на руке…
Во тьме, на стене мрака отпечаток ладони.

Грянул выстрел, плюнул свинцом.
Он упал.
Обнимая землю, беременную концом.
А шаги убийцы заглушила граница.
И вновь вернулся кровоточащий вопрос.

Послушайте меня!
Послушай ты, отчизна!
Оковы осени на всех открытьях дня.
Хотел бы сжечь я тень моей нелегкой жизни,
чтоб в полдень не разнежиться в тени.
Тише! Умерьте труд бравурных трубных трелей.
Я – мышь летучая на дереве качелей,
а у причастья – золотой телец.
Молчи! Пусть знамя вознесет творец
и молнии, и бури потайной,
раскроются объятия креста
и сердце разомкнут мне, и уста.
И пусть на крыльях ветреных, случайных
летят туда, где есть одно окно,
оно не крашено, черно от молний
окно на Родине – оно черно.
Окно, которое меня, наверно, помнит.
Там есть лоза, обвиться вкруг меня
мечтающая. Мне мечтать о том же…
О, Родина! Скажи, дождусь ли дня,
когда с ладоней ты своих напоишь
меня глотком грозы и зельем туч?
Собрать бы реки все в застольный кубок;
я захлебнусь, я выплесну себя
в горнило солнца!
Хочу кричать, а кто-то вслед смеется.

На стене моей бессонной ночи
я нарисовал любимый голос
и лилейный ненаглядный облик,
видимый с крутой равнины моря
на песке в бессоннице сумбурной, —
лунный всадник догонял меня.
Я нарисовал любимый голос,
прошептал лелеемое имя…
Словно ветра розовый бутончик
засветился для меня в геенне
одиночества пустынной ночи.