Алексей Федоров - Большой отряд (Подпольный обком действует - 2)
Верховые полицаи встретились мне вдвоем у самой окраины. Я их подпустил, как учили в армии, на близкое расстояние и выстрелил сперва в одного. Другой выстрелил в меня. Он промазал, а я отбежал и кинул в него гранату. Лошадь, во всяком случае, ускакала одна. Может быть, патруль спрыгнул от страха. Я тоже побежал в поле. За мной не гнались.
Больной тифом, еле передвигая ноги, брел Зуссерман по дорогам и по лесу, сам не зная куда. За несколько дней и ночей у него была масса приключений. Наконец, он свалился у канавы, потерял сознание. Проезжие крестьяне уложили его на подводу и повезли в свое село. Очнулся он уже в хате Сидоровны.
- Она меня поила молоком, хотя не имеет коровы. Она жарила для меня картошку. И вот теперь заразилась. Ах, Алексей Федорович, я понимаю, что кругов виноват. И когда поправлюсь и приду в отряд, вы сделаете мне внушение или накажете еще сильнее.
Он передал мне содержание письма Батюка.
- Яша, то есть товарищ Батюк, диктовал это при мне. Писала его сестра Женя. Она мне сказала, что лучше, если бы я мог наизусть, как актер. Но тогда не было времени. А в пути я действительно пробовал, и кое-что вышло, но не все. До болезни я начало помнил, как таблицу умножения. Подождите, Алексей Федорович, может, выйдет...
Зуссерман закрыл глаза и долго молчал. Я тоже молчал. Девочка по-прежнему стояла спиной к нам, грела руки у маленького костра, разложенного ею на припечке. Слышно было, как дышит старуха, как потрескивают полешки и как сосет сахар Настя. Казалось, ей, этой изголодавшейся деревенской девочке, нет ни до чего дела.
Зуссерман все молчал. Я уж подумал, не уснул ли он. Вдруг Настя повернулась от печки, торопливо проглотила сахар и спокойным, деловитым тоном сказала:
- Начинается так: "Товарищ секретарь обкома, наша организация в зачаточном состоянии..."
Зуссерман вскочил со скамьи и с нескрываемым страхом уперся взглядом в Настю.
- Что? - воскликнул он. - Откуда ты знаешь?
Настя сразу поняла причину его испуга.
- Дядя Яша, - торопливо заговорила она, - вы позабыли. Когда вы сильно болели и еще думали, что можете помереть, ведь вы тогда сами просили меня запомнить. Говорили громко, чтобы я или бабушка запомнили, а потом постарались передать в отряд этому дяде, - она показала на меня.
Яков снова сел и слабо улыбнулся. Настя, облегченно вздохнув, села рядом с ним.
- Замученная девочка, - сказал Зуссерман. - Вы представляете - два больных подряд. Бабка - та хоть тихая. А я буйствовал.
- Ну, совсем будто пьяный, - подтвердила Настя. - Вы хотели убежать, а я вас укладывала.
- И я вслух произносил письмо?
- Да. А в другой раз бредили, будто дядя Федоров тут в хате, и опять читали наизусть. Я хотела записать, но вы не позволили, кричали, что я дура. Но ведь на больных не обижаются.
- Ну, спасибо, Настя, ну, спасибо... Действительно начиналось так:
"Товарищ секретарь обкома! (Фамилию вашу, Алексей Федорович, Батюк сперва продиктовал, но потом велел начать снова, сказал, что упоминать опасно.) Наша организация в зачаточном состоянии. Комсомольцев и молодежи в группе пока двенадцать человек. Но есть не только молодежь. Все горят желанием работать. К сожалению, мы потеряли связь с райкомом партии. Мы принимаем и распространяем сводки Совинформбюро, печатаем листовки, ведем агитацию пока среди знакомых. Чувствуем, что этого недостаточно, и надеемся, что скоро сумеем делать больше. Очень просим во всем, что только нужно обкому партии, полностью рассчитывать на нас. Только смерть может нас остановить..."
Зуссерман помолчал. Потом признался:
- Дальше я, Алексей Федорович, наизусть не могу.
- Содержание помнишь?
- Яков просил еще передать на словах, чтобы вы обязательно учли его физическое состояние, то есть слепоту... Нет, он не просит облегчения в работе. Наоборот. Он говорил, что имеет преимущество в конспирации. Его, как слепого, считают беспомощным калекой. "И пусть меня, - просил Яша, обком пошлет с любым заданием, я молод, силен, вынослив..."
- Но что же было еще в письме? Неужели то, что ты прочитал, и больше ничего?
- Ой, нет, Алексей Федорович, что вы. Там были серьезные вопросы. Мне их трудно передать, но я постараюсь. Вот, например, я уже точно вспоминаю. Первый вопрос такой. Немцы позволили открыть кустарное производство: разные артели - пищевые, деревообделочные и тому подобное. Интендантство и комендатура обещают заказы. Так вот Яша задает вопрос, можно ли опираться на такие производственные точки, и он сам даже хочет организовать артель, чтобы под этой вывеской стянуть своих людей. Правильно ли это будет?
- Иначе говоря, следует ли использовать легальные формы организации для объединения наших сторонников? Так я понял?
- Точно! Потом такой вопрос. Нужно ли организовать кружки среди рабочих и кустарей?
- Какие кружки?
- По изучению истории партии и углублению марксистско-ленинских знаний. Как это было до революции, когда старые большевики руководили такими кружками на заводах... Еще такой, кажется, последний вопрос. Они, то есть группа Батюка, могли бы провести в жизнь террористические акты. Против коменданта, бургомистра и других немецких ставленников. Но Яков в своем письме говорит, что у них нашлись товарищи, которые возражают. Они доказывают, что марксисты-ленинцы против личного террора...
- Индивидуального?
- Да, правильно, там было такое слово. А под конец Яша снова пишет, что ждет ваших указаний, и группа сделает все, что им прикажет партия.
Старуха-хозяйка зашевелилась в своем углу.
- Воды, Настенька, - прошептала она.
Настя вскочила, подала ей кружку. Сделав несколько шумных глотков, старуха довольно громко пробурчала:
- Третий раз сон перебиваете. Хиба ж так можно. Дайте ж вы мени хоть помереть спокойно...
- Простите, бабуся, - сказал я. - Сейчас мы поедем. Может, все-таки и ты с нами, а, Яков? - еще раз предложил я Зуссерману. - Там у нас неплохо. Стоим в селе. У нашего фельдшера целая хата. Выздоровеешь - немцев будем вместе бить. А то ведь как знать, поднимемся, уйдем, ищи ветра в поле.
- Ах, мне хочется, серьезно, то есть это моя мечта, но вы понимаете... - он показал головой в сторону угла, где лежала старуха.
Она не могла видеть его движения, но догадалась, о чем он ведет речь.
- Ехай, ехай, Абрамыч. Полежал, хватит. Погуляй-ка ты с партизанами. Берите его, начальник, нам и самим исты нема чего, - и после этих, казалось бы, грубых слов старуха, не меняя тона, продолжала: - Треба только завернуть его. Шинель больно тонка, продует Абрамыча на морозе.
Я сказал, что в санях у маня есть тулуп.
- Ну, так с богом. Дай ты ему, Настя, пушку его. В тряпку завернута, за образом Черниговской богоматери лежит.
