Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Готов к чему? Я подошел к окну, которое выходило на пляж. Она была уже там. Кто Она? Не перебивайте меня. Хватит с вас того, что я говорю: Она была уже там. Гала, жена Элюара. Это была она! Галючка Редивива! Я узнал ее по обнаженной спине. Тело у нее было нежное, как у ребенка. Линия плеч – почти совершенной округлости, а мышцы талии, внешне хрупкой, были атлетически напряжены, как у подростка. Зато изгиб поясницы был поистине женственным. Грациозное сочетание стройного, энергичного торса, осиной талии и нежных бедер делало ее еще более желанной.
Как я мог провести с ней полдня и не узнать ее, ни о чем не заподозрить? Это для нее я сфабриковал безумный утренний наряд, для нее измазался козлиным дерьмом и выбрил подмышки! И вот, увидев ее на пляже, я не осмеливаюсь появиться в таком виде. Теперь, стоя перед зеркалом, я нашел его жалким.
«Ты похож на настоящего дикаря, Сальвадор, и ненавидишь все это». Я разделся и стал изо всех сил отмываться, чтобы избавиться от удушающей вони, исходившей от меня. Осталось лишь жемчужное колье и наполовину сломанный цветок герани.
На пляже я подошел к своим друзьям, но когда собирался поздороваться с Гала, меня сотряс взрыв хохота и я не мог сказать ни слова. Приступы повторялись всякий раз, как она заговаривала со мной и я собирался ей отвечать. Смирившись, друзья оценили это так:
– Ну вот. Теперь этого хватит на целый день.
И они сидели, гневно швыряя в воду камешки. Особенно разочарован был Бунюэль, ведь он приехал в Кадакес поработать со мной. Но я только и пытался совладать со своим безумием, а все мои планы, мысли и внимание были заняты Гала. Не в силах говорить с ней, я окружил ее тысячей мелких забот: принес ей подушки, подавал стакан воды, поворачивал ее так, чтобы она лучше видела пейзаж. Если бы я мог, я бы тысячу раз снимал и надевал ей туфли. Когда во время прогулки мне удавалось хотя бы на секунду прикоснуться к ее руке, все мои нервы трепетали и я слышал, как вокруг меня падают дождем зеленые плоды, как будто я не касался руки Гала, а до срока тряс неокрепшее пока деревце моего желания. Гала, которая с уникальнейшем в мире интуицией видела мою малейшую реакцию, не замечала, что я без памяти в нее влюблен. Но я хорошо чувствовал, как растет ее любопытство. Она распознала во мне наполовину сумасшедшего гения, способного на большую отвагу. И поскольку она творила свой миф, она начала думать, что я единственный, кто способен ей помочь.
Моих друзей занимала моя картина «Мрачная игра». Замаранные дерьмом трусы были изображены с такой милой естественностью, что они задавали себе вопрос, не являюсь ли я копрофагом (копрофаги – животные, питающиеся экскрементами (примеч. пер.). Они тревожились, не поразила ли меня эта неприятная болезнь. Гала решила покончить с их сомнениями. Она сообщила мне, что хочет поговорить со мной на очень важную тему и попросила меня уделить ей время для беседы. Я успел ответить ей без смеха, что это не зависит от меня. Даже если я взорвусь хохотом, это не помешает мне внимательно выслушать ее и серьезно ответить ей. Я опасался, что внимание Гала спровоцирует у меня новый безумный смех, от которого я удерживался лишь силой воли. Мы договорились на следующий вечер. Я должен был встретить ее у отеля и повести на прогулку среди скал. Поцеловав ей руку, я ушел.
Едва она повернулась ко мне спиной, я так расхохотался, что был вынужден присесть на чей-то порог, чтобы прошел приступ. По дороге я встретил Камилла Гойманса с женой – они заметили меня и остановились поговорить.
– Будьте внимательны, – сказал он мне. – Вы с некоторых пор очень нервозны. Слишком много работаете.
На другой день я встретился с Гала и мы отправились гулять в планетарно меланхоличные скалы Креус. Я ждал, когда Гала заговорит на важную тему, а она не знала, с чего начать. Мне нужно было протянуть ей руку помощи хотя бы намеком. Она приняла это с признательностью, хотя и дала мне понять, что не нуждается в помощи. Вот приблизительно какой была наша беседа.
– Кстати, о вашей картине «Мрачная игра»…
Она на миг умолкла, давая мне время догадаться о дальнейшем. Я не ответил, ожидая, что последует за первыми словами.
– Это очень значительное произведение, – продолжала она, – вот почему все ваши друзья, Поль и я хотели бы понять, чем вызвано, что некоторым элементам вы, похоже, уделяете особое внимание. Если у них есть соответствие в вашей жизни, то в таком случае я в большом разладе с вами, потому что мне – моей жизни – это кажется ужасным. Но это ваша личная жизнь, и мне нельзя вмешиваться в нее. Однако дело вот в чем: если вы пользуйтесь своими картинами, чтобы доказать пользу какого-либо порока, который вы считаете гениальным, это, как нам кажется, значительно ослабляет ваши произведения, сужает их, низводит их до уровня психопатического документа.
Меня так и подмывало солгать в ответ. Признайся я в том, что являюсь копрофагом, как подозревали мои друзьясюрреалисты, я стал бы в их глазах еще интересней и феноменальней. И все же серьезность Гала, выражение ее лица, ее абсолютная честность заставили меня сказать правду:
– Клянусь, я не копрофаг. И так же, как вы, боюсь этого рода безумия. Но думаю, что подобные грубые элементы можно использовать как терроризирующие, они так же имеют право на существование, как кровь или моя кузнечиковая фобия.
Я ожидал, что Гала с облегчением услышит мой ответ, но ее нежно-бледное лицо по-прежнему выражало озабоченность, будто что-то еще мучило ее. Мне хотелось сказать ей: «А вы? Что мучает вас? О чем вы молчите?» Но и я промолчал. Мне мешала говорить ее кожа, такая близкая ко мне, такая естественная. Кроме болезненной красоты лица, в ней таилось еще немало элегантности. Я смотрел на ее стройную талию, на победительную походку и говорил себе с некоторой долей эстетического юмора: «У Победы тоже может быть омраченное плохим настроением лицо. Не надо прикасаться к этому». И все же я захотел прикоснуться к ней, обнять ее, когда Гала взяла меня за руку. Тут подкатил смех и я стал хохотать, и чем сильнее, тем это было обиднее для нее в данный момент. Но Гала была слишком горда, чтобы обижаться на смех. Сверхчеловеческим усилием она сжала мою руку, а не бросила ее пренебрежительно, как сделал бы любая другая женщина. Ее медиумическая интуиция объяснила ей значение моего смеха, такого необъяснимого для других. Мой смех не был «веселым», как у всех. Он не был скептическим или легкомысленным, но он был фанатизмом, катаклизмом, пропастью и страхом. И самым ужасающим, самым катастрофическим хохотом я дал ей понять, что бросаю его к ее ногам.
– Малыш, – сказала она, – мы больше не расстанемся.
Она будет моей Градивой («Градива» («Gradiva») – роман В.Иенсена, переложенный Зигмундом Фрейдом в работе «Бред и сны в „Градиве“ В.Иенсена». Героине этого романа, Градиве, удается излечить психику героя. Только взявшись за роман во фрейдовской интерпретации, я сразу же сказал: «Гала, моя жена, в сущности является Градивой».) («ведущей вперед»), моей Победой, моей женой. Но для этого надо, чтобы она излечила меня. И она излечила меня благодаря своей беспримерной, бездонной любви, глубина которой проявилась на практике и превзошла самые амбициозные методы психоанализа. Вначале наши отношения были отмечены болезненной необычностью и явными психопатическими сиптомами. Мой смех из эйфорического стал мучительным и раздраженным и я был близок к истерическому состоянию, которое начинало тревожить меня, хотя я снисходительно относился к своим взрывам смеха. Я совершенно впал в детство, и это подтверждалось тем, что Гала казалась мне той же маленькой девочкой из моих ложных воспоминаний, которую я назвал Галючкой – уменьшительным именем Гала. С новой силой нахлынули головокружения и видения. На экскурсиях по скалам бухты Креус я безжалостно требовал, чтобы Гала карабкалась со мной по всем самым опасным и самым высоким уступам. Эти восхождения содержали с моей стороны явные криминальные намерения – особенно в тот день, когда мы взобрались на самую вершину огромной глыбы розового гранита, макушка которой напоминала развернутые крылья орла над пропастью. Спускаясь с орла, я вздумал столкнуть в пропасть огромные куски гранита. Они с грохотом катились до моря. Я никогда не устал бы от такой игры. Но почувствовал искушение толкнуть Гала вместо одного из гранитных обломков и испугался. Этот страх заставил меня уйти от этого места, где я ощущал постоянную опасность и был ужасно возбужден. В моем сердце начинала просыпаться та же досада, какую вызывала у меня Дуллита. Гала ворвалась ко мне и нарушила мое одиночество. И я изводил ее несправедливыми упреками, твердя, что она мешает мне работать, что ее присутствие обезличивает меня. Больше того, я убеждал себя, что она причинит мне зло и говорил ей, как будто внезапно охваченный страхом:
