Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940
Как студенту-заочнику университета мне было разрешено есть в университетской столовой. Это была еще старая столовая, так как новая, построенная Союзом немецких школ, тогда еще не существовала. И я мог доставать талоны на дешевые обеды для Адольфа, и в конце концов он согласился пойти со мной. Я знал, как сильно он любит сладости, так что помимо основного блюда брал несколько пирожков.
Я думал, что ему понравится это, потому что по его лицу можно было увидеть, насколько он голоден, но, угрюмо проглатывая еду, он ядовито шипел мне: «Я не понимаю, как ты можешь получать удовольствие от чего-то, находясь среди таких людей!» Конечно, в столовой обычно собирались студенты всех национальностей этой страны; приходили и несколько студентов-евреев. Это было достаточной причиной, чтобы он перестал ходить туда. Но, по правде говоря, несмотря на всю его решимость, он позволил голоду взять над собой верх. Он протискивался рядом со мной в столовой, поворачивался ко всем остальным спиной и жадно поедал свой любимый ореховый пирог. Много раз, оставаясь равнодушным к политике, я тайно забавлялся, видя, как он мечется между антисемитизмом и своей страстью к ореховому пирогу. Целыми днями он мог жить только на молоке и хлебе с маслом. Я, конечно, не был избалован, но это было для меня чересчур.
У нас не было никаких знакомых. Адольф никогда не позволил бы, чтобы у меня было время на кого-то еще, кроме него. Более чем когда-либо он относился к нашей дружбе как к таким отношениям, которые исключают отношения с кем-то еще. Однажды, чисто случайно, он высказал мне вполне определенный упрек в этом отношении. Моими любимыми занятиями были уроки по гармонии. Я блистал в ней, живя в Линце, и здесь я превосходно справлялся. Однажды профессор Боскетти позвал меня в кабинет и спросил меня, не хочу ли я давать уроки гармонии. Потом он представил меня моим будущим ученицам: двум дочерям пивовара из Коломеи, дочери землевладельца в Радаутце и дочери бизнесмена в Спалато.
На меня гнетуще действовала потрясающая разница между приличным пансионатом, в котором жили эти юные леди, и нашей жалкой дырой, в которой всегда воняло керосином. Обычно в конце урока я так основательно напивался чаю, что это был мой ужин. Когда к группе добавились дочь суконщика из Ягерндорфа в Силезии и дочь мирового судьи в Аргаме, моя полудюжина учеников имела в себе представителей изо всех уголков обширной империи Габсбургов.
А потом случилось непредвиденное. Одна из них, девушка из Силезии, обнаружила, что не может справиться с каким-то письменным домашним заданием, и пришла ко мне на Штумпергассе просить о помощи. Наша добрая старушка хозяйка подняла брови, когда увидела миловидную девушку. Но все было в порядке, я действительно был озабочен только музыкальным примером, который она не понимала, и объяснил ей все. Когда она быстро записывала его, вошел Адольф. Я представил его моей ученице: «Мой друг из Линца Адольф Гитлер». Адольф ничего не сказал. Но едва девушка вышла, он яростно обрушился на меня, ведь, пережив несчастную любовь к Стефании, он стал теперь женоненавистником. Должна ли наша комната, уже поруганная этим чудовищем, и этот рояль стать местом встреч для этой компании женщин-музыкантш? – спросил он меня гневно.
Мне было нелегко убедить его в том, что девушка страдает не от любовных приступов, а от экзаменационного рвения. Результатом была подробная речь о бессмысленности обучения женщин. Слова падали на меня, как удары, словно я был суконщик или пивовар, который послал свою дочь учиться в Консерваторию. Адольф все больше и больше увлекался критикой обстановки в обществе. Я молча сидел, съежившись на стуле у рояля, пока он, разгневанный, делал три шага вперед и три назад и метал свое негодование в самых резких выражениях сначала в дверь, а потом в рояль.
В общем, в эти первые дни в Вене у меня сложилось впечатление, что Адольф стал неуравновешен. Он мог вспылить по малейшему поводу. Были дни, когда, что бы я ни сделал, все казалось ему неправильным, и от этого нашу жизнь под одной крышей было очень трудно выносить. Но я знал Адольфа уже более трех лет. Я пережил ужасные дни с ним после крушения его карьеры художника, а также после смерти его матери. Я не знал, следствием чего является его нынешнее состояние глубокой депрессии, но я думал, что рано или поздно оно изменится к лучшему.
Он был пристрастен к миру. Куда бы он ни посмотрел, он видел несправедливость, ненависть и вражду. Ничто не избегало его критики, ничто не находило одобрения в его глазах. Только музыка могла приободрить его немного, как, например, когда мы ходили по воскресеньям на концерты духовной музыки в дворцовой часовне (старинная готическая часовня в Швейцарском дворе в Вене; впервые упоминается в 1296 г.; в воскресных и праздничных службах принимает участие Венский хор мальчиков. – Пер.). Здесь можно было бесплатно услышать солистов из Венской оперы и Венского хора мальчиков. Адольф особенно любил последний и все повторял мне, как он благодарен за то начальное музыкальное образование, которое он получил в Ламбахе. Но в других отношениях в то время ему было особенно больно вспоминать свое детство.
Все это время он был бесконечно занят. Я понятия не имел, чем должен был заниматься студент в Академии искусств, – во всяком случае, предметы должны были быть чрезвычайно разнообразными. В один день он часами сидел над книгами, затем сидел и писал до рассвета, а в другой раз рояль, стол, его и моя постели и даже пол оказывались полностью завалены эскизами. Он стоял, напряженно глядя вниз на свою работу, двигался осторожно на цыпочках среди рисунков, улучшал что-то тут, исправлял что-то там, все время бормотал себе под нос и подчеркивал свои быстрые слова энергичными жестами. И горе мне, если я беспокоил его в такие минуты. Я испытывал огромное уважение к его трудной и обстоятельной работе и говорил, что мне нравится то, что я видел.
Когда, горя нетерпением, я открывал крышку рояля, Адольф быстро сдвигал все листы вместе, складывал их в буфет, хватал книгу и отправлялся в парк дворца Шёнбрунн (летняя резиденция Габсбургов, строился и перестраивался в 1695—1749 гг. – Пер.). Там он нашел скамейку в тихом месте среди лужаек и деревьев, где никто никогда его не беспокоил. Какие бы успехи он ни делал в своей учебе, они были сделаны на открытом воздухе на этой скамейке. Я тоже очень любил это тихое местечко, где можно было забыть, что живешь в столице. В последующие годы я часто приходил посидеть на этой уединенной скамейке.
Казалось, что студент, изучающий архитектуру, может проводить больше времени на открытом воздухе и быть более независим в своей работе, нежели студент Консерватории. Однажды, когда он опять писал всю ночь напролет – уродливая, коптящая небольшая керосиновая лампа почти догорела, а я еще не спал, – я спросил его напрямик, чем завершится вся эта работа. Вместо ответа, он вручил мне пару торопливо исписанных листков. Удивленный, я прочитал: «Священная гора на заднем плане, перед ней – большая колода для жертвоприношений в окружении огромных дубов: два сильных воина крепко держат за рога черного быка, которого должны принести в жертву, и прижимают мощную голову животного к выемке на колоде. Позади них, выпрямившись во весь рост, стоит жрец в легких разноцветных одеждах. Он держит меч, которым он убьет быка. Вокруг стоят серьезные бородатые мужчины, опираясь на щиты и держа копья наготове; они внимательно наблюдают за происходящим».
