Лэнс Армстронг - Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни
Но получилось так, что это она мне показала жизнь. Она хотела успеть увидеть как можно больше, и я, призванный стать ее гидом, сам узнавал то, что должен был показать.
В Италии мы сидели за столиком уличного кафе и ели ветчину с тертым пармезаном. Кик пошутила:
— До встречи с тобой я видела тертый пармезан только в банках.
Мы побывали в Сан-Себастьяне, где во время моей первой профессиональной гонки шел такой сильный дождь и где я под хохот толпы финишировал последним. На этот раз, глядя на черепичные крыши этого города, раскинувшегося на берегу Бискайского залива, и окружавшие его степи, я решил, что, вопреки моему прежнему утверждению о жаре и пыли, ничего прекраснее старой Испании нет.
В Памплоне мы видели бой быков. Кик сказала:
— Давай не спать всю ночь.
Я спросил:
— Зачем?
— Для прикола. Тебе что, никогда не приходилось бодрствовать всю ночь и приходить домой на рассвете?
— Нет, — сказал я.
— Ты правду говоришь? Тебе никогда не приходилось не спать всю ночь? — переспросила она.-
Ты что, ненормальный!
Мы не спали всю ночь. Мы обошли все ночные заведения и танцевальные клубы Памплона и вернулись в отель, когда солнце уже поднялось и осветило серые улицы, мгновенно ставшие золотыми. Кик, казалось, считала меня чувственным и романтичным — хотя мало кто из моих друзей отозвался бы обо мне так. Разве что Крис Кармайкл, который всегда считал меня похожим на айсберг — «видна верхушка, но гораздо большее скрыто под водой». Кик в этом не сомневалась.
В Монако я сказал ей, что люблю ее.
Мы одевались к ужину в своем гостиничном номере, когда оба вдруг замолчали. До того момента нас влекло друг к другу неосознанно. Но теперь, глядя на нее, я вдруг отчетливо понял, что я чувствовал к ней. Только в отношениях с Кик для меня все было ясно; во всем остальном я жил в состоянии полного замешательства; я не знал, умру я или буду жить, и не представлял, что мне делать со своей жизнью. Я не знал, вернусь ли когда-нибудь в большой спорт. Не знал, чего я хочу — то ли гонять на велосипеде, то ли поступить в колледж, то ли стать биржевым маклером. Но я знал одно: я любил Кик.
— Кажется, я люблю тебя, — сказал я.
Кик замерла перед зеркалом и спросила:
— Кажется или уверен? Мне нужно, чтобы ты знал точно. И чтобы я знала.
— Знаю.
— Я тоже знаю, — сказала она.
Если ты надеешься кого-то встретить и полюбить, это должно случиться именно так, как случилось с нами — как блаженство, как само совершенство. Наши отношения проявлялись не столько в словах, сколько во внимательных взглядах и сложных переплетениях чувств. Забавно, что мы никогда не обсуждали мою болезнь — впервые мы вспомнили о ней, лишь когда заговорили о наших будущих детях. Я сказал Кик, что очень хочу иметь детей, и поведал о своей поездке в Сан-Антонио.
Но наши отношения одновременно и пугали нас. Кик любила говорить: «Я никогда ничего не сделаю ради мужчины. Я не стану менять свою жизнь по его прихоти». Она была похожа на меня, такая же сдержанная в проявлении эмоций, независимая, не дающая себя в обиду, ничего ни от кого не ожидающая, слишком гордая для этого. Но эта наша самооборона таяла на глазах. Как-то ночью она сказала мне: «Если ты захочешь погубить меня, то легко сможешь это сделать. Потому что я полностью беззащитна перед тобой и уже не смогу тебя остановить. Так что будь осторожен в том, что делаешь».
Мы поехали на «Тур де Франс». Я пытался описать ей эту гонку, эту шахматную партию между велосипедистами с миллионами болельщиков, выстроившихся вдоль дорог. Но когда она увидела пелотон сама, эту палитру красок, движущуюся на фоне Пиренеев, ее восторгу не было предела.
У меня были там некоторые дела — нужно было повидать спонсоров, поговорить с репортерами. Но я был так увлечен Кик и так наслаждался своей второй жизнью., что мне стало уже совершенно безраз — лично, смогу ли я когда-нибудь вернуться в велоспорт.
«Я утратил свой былой боевой дух, — сказал я репортерам. — Я уже не спортсмен, а так, велосипедист-любитель, катающийся в свое удовольствие. Даже если я вернусь в велоспорт, то лишь как участник, а не конкурент. Участие же в «Туре» кажется мне чрезвычайно маловероятным. Я уже не рассматриваю велоспорт как свою основную работу, — продолжал я. — Да, это была хорошая работа. Я занимался ею пять или шесть лет, объездил всю Европу. А теперь у меня есть возможность больше времени проводить в обществе друзей и родных и делать то, чего я был напрочь лишен в юности».
К концу лета я выглядел уже вполне здоровым человеком. Волосы отросли, и никаких признаков болезни не осталось. Но я продолжал тревожиться по поводу ее возможного возвращения и периодически бегал по врачам с воображаемыми болями в груди.
Мне снились кошмары. Безо всяких видимых причин меня бросало в пот. Достаточно было малейшего стресса или беспокойства, чтобы мое тело стало мокрым от пота.
Пока шло лечение, я активно боролся с болезнью, но как только терапия закончилась, я вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным. Я ничего не мог сделать, мне приходилось ждать, когда: на меня свалится очередная беда. Я бы, наверное, чувствовал себя намного лучше, если бы химиотерапия продолжалась еще год. Доктор Николс пытался успокоить меня: «Многие люди переживают больше проблем после лечения, чем во время него. Это нормально. Ведь всегда труднее пассивно ждать возвращения беды, чем активно атаковать».
Хуже всего были ежемесячные обследования. Мы с Кик прилетали в Индианаполис и снимали номер в гостинице рядом с медицинским центром. Утром я просыпался в 5 часов, чтобы выпить контрастное вещество для прохождения разных форм сканирования и рентгена. На вкус эта жидкость напоминала смесь мандаринового сока с жидким металлом. Это было так тоскливо: опять просыпаться в том же отеле и опять идти к врачу, от которого только и ждешь слов: «У вас рак».
Кик тоже просыпалась и сидела рядом со мной, пока я с несчастным видом давился коктейлем с контрастным веществом. Пока я глотал эту гадость, она поглаживала мне спину. Однажды из солидарности попросила даже попробовать. Сделала глоток и скривилась. Я всегда знал, какая она отважная.
Потом мы шли в больницу делать анализы крови и МРТ. Врачи прикрепляли рентгенограммы к экрану с подсветкой и включали свет, а я зажмуривался, боясь снова увидеть те страшные белые пятна. Кик рентгеновские снимки читать не умела и напряженно вглядывалась в них. Однажды она ткнула куда-то пальцем и нервно спросила:
— А это что?
— Это ребро, — сказал я.
Сидя рядышком, мы думали об одном и том же: «Наконец-то я нашел (нашла) любовь своей жизни, человека, который значит для меня больше всего на свете, и если что-то помешает нашему счастью, я этою не вынесу». Это вызывало нервную дрожь тогда, вызывает и сейчас — стоит только подумать об этом.
