Наби Даули - Между жизнью и смертью
- О, майн готт, майн готт!*
_______________
* "О, боже мой, боже мой!"
Старик, возившийся возле телеги, цыкнул на нее, но она не слушала. Он с силой отпихнул женщину, и та едва не упала. Растерянно поглядев на чемоданы в телеге, махнула рукой и ушла в дом.
Что же тут происходит? Видимо, хозяин собрался бежать подальше от фронта, а старуха не хочет уезжать. Что делает война! Век люди вековали вместе, и вот на старости лет - разлука. Может быть, это первая трагедия в немецком доме.
На улице вдруг загудели машины. Глянув туда, я увидел грузовики: одни набиты домашними вещами, в других - женщины, дети. Лица угрюмые. Немного спустя потянулись телеги. За ними торопливо шагали люди. Некоторые сложили свои пожитки на ручные тележки и тащут их по пыльной дороге, выбиваясь из сил.
В соломе снова зашуршало. На этот раз высунулся длинношеий Сережа.
- Что там? - спросил он.
- Драпают, только пятки сверкают, - шепнул я.
Сережа улыбнулся мне, сверкая белизной зубов, и быстро исчез.
- У, чертененок! - проговорил я ему вслед.
Когда я выглянул снова, по улице гнали французских военнопленных. За ними потянулись какие-то военные. Все бегут, все хотят хоть на день уйти от приближавшегося фронта.
Я глядел, и будто вся Германия проходила у меня перед глазами. Словно сама судьба поставила меня под этой высокой крышей, сказав: "Смотри в оба - ты видишь, как развертывается сама история. Когда-нибудь тебя спросят обо всем этом, и ты расскажешь все, как было..."
И вот сейчас, в моей тихой комнатке, я рассказываю вам, друзья мои, про события тех дней.
Стройная березка красуется перед моим окном. Во мне пробуждается какая-то странная грусть, когда я гляжу на нее. И я знаю, отчего это. Когда-то, на чужой земле, я очень тосковал по этой березке. И мне казалось, что я уже никогда не смогу ее увидеть. А сейчас она, точно милая девушка, распустившая кудри по плечам, заглядывает ко мне в окно. Подует ветерок - она тонкими ветвями потянется к моему столу или сбросит на бумагу шелковистый лист. А я пишу, пишу...
Четыре дня и пять ночей ждали мы в немецком сарае освобождения - без крошки хлеба и без капли воды.
Николай и Сережа лежать долго в соломе не захотели. Там трудно было дышать. Они вылезли ко мне. Уселись. Глаза у них стали огромными, носы заострились. Оба уже походят на трупы. Голод высасывает из нас последние остатки сил. Сережа время от времени вдруг валится на солому и, закрыв глаза, лежит без движения. Меня охватывает тревога: "Неужели умер?" - и я начинаю тормошить парня. Сергей просыпается.
- Голова кружится, - говорит он, потирая глаза.
- Эх, хлебца бы ломтик! - вздыхает Жадан.
- Воды бы хоть, и то ладно, - отвечает ему Сережа.
Что же делать? Прошло пять дней. Наших все нет и нет. Теперь уже и беженцев на улице не увидишь. Движение по дорогам замерло. А телега с чемоданами все стоит на дворе.
- Может, приостановили наступление? - начинает Жадан. - Мало ли что бывает на войне. Как по-твоему, а, тезка?
Я качаю головой.
- Да не должно быть. Зачем немцам удирать, если бы наши не напирали? - возражаю я. А самого нет-нет, да и берет сомнение...
Решили переждать еще ночь. Последняя, она была долгой, как год. Сон нас уже не брал.
На рассвете загудели самолеты. Они пронеслись низко над селом. Один чуть не задел крылом наш сарай.
Мы ожили.
- Ага! - произнес Жадан.
Зашевелился и Сережа, лежавший без движения. Во дворе опять раздался голос старика-хозяина. Он отворил сарай, повозился внизу и вышел, уже не запирая ворот. Мы были в этот момент немы, как покойники.
Светало. Я опять выглянул из-под черепицы во двор. В телегу была уже впряжена пара лошадей. Хозяин и две женщины, не долго мешкая, взобрались на воз и выехали за ворота. Через минуту вышла из дома седоглавая старуха и растерянно заметалась по двору, крича:
- О, майн готт! О, майн готт!
Неожиданно возле самого села взорвались один за другим несколько снарядов. Затрещали пулеметы. Откинув черепицы, мы уже все трое смотрели наружу. Несколько немцев с чемоданами в руках пробежали как раз мимо нашего сарая.
- Последние, - радостно прошептал Сережа.
Вдруг из окон домов показались белые полотнища - длинные, чуть не до земли.
- Ага, сдаетесь! - закричал Жадан во все горло. Я хотел было прикрикнуть на него: "Не ори, дуралей!" - но Николай с силой двинул кулаком по черепице, так что даже крыша над нами посыпалась.
- Мы свободны! - закричал Сережа, не сдержав восторга.
В село, сотрясая под собой землю, въезжал танк с полыхающим над ним красным знаменем.
Я положил руку на плечо Жадану и сказал, наклоняясь к нему:
- Ну, тезка, сегодняшний день я, пожалуй, и впишу в последние страницы моей книги.
- Да, тезка, - отвечал он, поднимая на меня полные слез глаза. Пусть это будет последней страницей повести о нашей неволе.
Мы обнялись.
Он задумался о чем-то, потом окинул глазами посветлевшее небо и улыбнулся.
- Только не забудь написать про жаворонков. Слышишь, как они поют!
Да, в ярко-синем бескрайнем небе радостно пели жаворонки. Они славили весну великой победы человечества над фашистским злом.
У ПАМЯТНОГО СТОЛБА
Это было в конце 1945 года. Поезд привез меня в Москву. Я вышел из вагона, ступил на перрон и - точно вдруг проснулся: я чувствовал себя так, будто все время ехал в каком-то чудном сне, и неожиданно этот сон обернулся явью.
Давно ли я мучился на чужбине между жизнью и смертью? Умереть хотел не смог умереть; жить хотел - и жить было невозможно. Что может быть горше в судьбе человека?
Далеко была Родина. Я уже отчаялся увидеть березовые чащи родного края, высокие берега Волги, покрытые зелеными лесами. Человек, заблудившийся ночью, ищет дорогу по северной Полярной звезде. Я тоже, бывало, смотрел на нее, тоскуя по отчему краю, и думал: вот недавно эта звезда зажглась над нашими родными полями, а теперь светится и надо мной...
О, Родина, как далека ты была!..
Сегодня я вернулся и стою на родной московской земле. Отчизна взяла меня под свои крылья. Я вернулся в жизнь.
О, радость моя! Как мне тебя высказать? Если собрать самые красивые и душистые цветы со всей земли, чтобы свить из них слова, то и их не хватило бы для того, чтобы выразить всю безмерность моего счастья.
У меня сейчас такое чувство, будто я невероятно долго томился жаждой и вот вышел к звенящему студеному ключу. Пью, пью, захлебываясь, и никак не могу напиться, - и чем больше пью, тем больше молодею...
Восхищенно озираюсь я вокруг. Свежевыпавший снег слепит глаза. Даже его холодный блеск радует меня. Как долго не видел я такого белого, такого пушистого снега! О, Родина! Как стосковалась на чужбине душа по ветрам, буранам и тучам твоим!
