Владислав Бахревский - Аввакум
– Водит! Водит! – закричал вдруг Иван, упираясь в палубу ногами.
Аввакум ухватил сына, потом уду, но и его тряхнуло.
– Не рви! – взмолился Иван. – Леска порвется. Таймень взял.
Так и вышло. Рыбу добыли саженную. Анастасия Марковна попотчевала рыбарей золотой ушицей.
– Скажи, батюшка! – спросил за ужином Иван. – Кто выше, отец родной или боярин?
– Отец боярина превыше.
– А превыше ли отец царя?
– И царя превыше.
– И Бога?
– Глупец! – И тяжелая длань взяла Ивана за вихор. – Бог сам всем отец! Неужто мякина в твоей голове? Ты погляди вокруг себя! Дети мои, посмотрите на небо, на реку, на берега – все от Бога. Великую красоту даровал нам Господь, и ничто не застит глаза нам в сей добрый час.
И запел Аввакум:
– «Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!»
Так и сидели они, прижавшись друг к другу, глядя на утесы, на кедры, отец семейства, матушка, детушки.
– Сколько плывет в сей миг кораблей по морям, по рекам, по океанам? – вздохнул Аввакум. – И мы с ними, с плывущими. И на всех нас Бог глядит.
Аввакум с Марковной спали на палубе.
Налюбившисъ, глядели на звездные трясины, грея друг друга, чтоб теплом унять нутряную дрожь счастливого ужаса.
Небесное скопище неприметно для глаз ворочалось, придвигалось к земле, того и гляди хлюпнет и поглотит.
– Вот уж утроба-то! – сказал Аввакум.
– Люблю на Млечный Путь глядеть, – вздохнула Марковна, – на облачка звездные хоть бы разочек дунул звездный ветер. Грех, а знать хочется, что там сокрытого?
– Небесные пологи! – согласился Аввакум. – А укрывают они от наших глаз ангельские чертоги. Чего же еще?
Река несла дощаник по самой середине, но заспаться крепко – Боже упаси. Еще и на медведя наедешь. Прибьет к берегу, а медведь, как баба, любопытен.
В предрассветных сумерках, очнувшись от дремы, Аввакум и впрямь увидал медведицу с пестуном и двумя медвежатами. Пили воду с берега. Медвежата еще кинулись берегом вослед кораблю, но пестун нагнал их и нашлепал.
Аввакум хотел Марковну разбудить, чтоб поглядела медвежьи игры, пожалел – спала не хуже Агриппины. Губки пухленькие, личико милое, стрельчатыми ресницами украшено.
– Спасибо тебе, Богородица, что даровала мне такую ласковую жену! – Аввакум покрестился и уж запел было потихоньку утреню, как трубный звук потряс горы, ударился о воду, сорвал с нее разом пробудившихся птиц.
– Лебеди! – ахнул протопоп.
Белое облако сошло с воды, взвилось в небо, запуржило круговертью и, редея, растаяло.
На сверкающем, как зеркало, утесе, вытягиваясь короной рогов к небу, ревел могучий изюбрь. То ли беда с его стадом приключилась, то ли здравствовался с белым днем.
Изюбрь низко склонил башку и водил ею над пропастью, вынюхивая врага, и ударил рогами кверху, и поднял само солнце.
– Господи! – Радость взрыдала в Аввакумовом сердце. – Господи! Сколько же красоты растворил ты в мире своем! Не нарадоваться нам до гробовой доски благодатью мира твоего!
Вместе с солнцем явилась его крылатая свита – соколы, и кречеты, и орлы поднебесные. Птицы изумляли красотой паренья и ужасали тех, кто спиной чуял орлиные взгляды.
За излучиной стояли три дощаника.
– Тебя поджидаем! – крикнули казаки Аввакуму. – Пашков прислал сказать, чтоб вместе шли, подождав отставших.
– Тати шалят?
– Шалят. Ссыльные люди, человек с пятьдесят, ушли на легких стругах из Балаганского и Братского острогов. Все с ружьями. Илимских пашенных крестьян пограбили, теперь на реке буйствуют.
– А я-то зверя страшусь! Думаю, что река мне защита.
Поплыли вместе. И уж ни земные, ни небесные красоты не ласкали взоры. Тревога погасила радость, река стала опасной, хуже некуда.
Насупились люди, и река насупилась. Потемнела, заплескала волнами. Низовой ветер вспенил барашки. И такая непогода занудела, хоть глаза закрывай.
Дощаник скакал по реке, как по булыжникам. Вдогонку ему накатывали волны, да такие, что берега потерялись. Бедное суденышко не успевало отряхнуться от одного вала, как обрушивался новый. Страх объял Аввакума. Он видел, как дощаник, будто тонущий человек, хлебал воду и, тяжелея, терял само желание побороться с волнами.
– Воду вычерпывай! – кричал Аввакум на свое вымокшее семейство и сам махал ведром скорее, чем машут лопатой.
Стало совсем черно. Дощаник осел по самую палубу.
– Господи, спаси! – кричал Аввакум клубящемуся над головой небу. – Господи, помози!
Марковна, прижимая к себе Корнилку и Прокопку одною рукой, другою Агриппину с Ваней, уводила их на нос, на самое высокое на дощанике место. Ветер унес с ее головы платок, волосы, такие тяжелые в косах, летали на ветру так и сяк, и то было бы женщине в стыд и в укор, но жизнь детей была дороже срама. И спасибо, спасибо ветру! Прибил дощаник к берегу, выскочило Аввакумово семейство на твердь, как с того света.
Сам Аввакум так написал о той буре: «И Божиею волей прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощанике двух человек сорвало, и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали вперед».
20Пашков стоял со своим отрядом на Шаманском пороге. Приводил к послушанию взбудораженное пашенное крестьянство. Свирепство беглецов до того напугало население края, что никто не решился поехать на ярмарку. Лучше без товара нужного пропадать целый год, чем лишиться живота на этой же неделе.
Прибежал к Пашкову Распутко Степанов, крестьянин Братского острога. В остроге сидело шестеро стрельцов. Где им было устоять против полусотни татей? Разграбили Братск с таким усердием, что и подметать не надо.
А тут еще илимский воевода Оладьин сообщил, что из его острога побежали Пронька Кислый да Васька Черкашин с товарищи. В Дауры подались.
Мрачен был Афанасий Филиппович Пашков. До Даурии тыщи верст, но можно ли оставить у себя в тылу лихоимцев, которые того и гляди затопчут едва зазеленевшие всходы крестьянской жизни? Уйдут местные пашенные крестьяне – на московский хлеб надежда малая.
Послал воевода своих сотников изловить разгулявшихся мужиков.
Вестей от сотников не было. То ли сами пристали к вольнице, то ли сил мало, одолеть не могут гультяев. Как тут не помрачнеть? Сам себя упек в Дауры.
Еще в 1650 году, сразу как притащился в Енисейск на воеводство, отправил Пашков для проведывания новых земель боярского сына Василия Колесникова. Через год Колесников подал о себе весть из Баргузинского острога. Дескать, возле озера Иргень, в шести днях пути от острога, живут во множестве неясачные тунгусы. Озеро длиною в пятьдесят верст, шириной в двадцать. В трехстах саженях от Иргеня другое озеро – Ераклей. От Ераклея по Иногде можно дойти до Великой Шилки, а в Шилку впадает река Нерчь. Колесников просил сто человек стрельцов, чтобы поставить острожки и объясачить тунгусов.
