Иван Дроздов - Разведенные мосты
Знал я также и то, что на момент назначения меня главным редактором русское число сжалось, как шагреневая кожа. Но вот до какой цифры сжалось, я не знал.
Блинову сказал:
— Мы знали, зачем тебя вызвали в ЦК: есть у меня там свой человек, он позвонил. Доложил, что собрались вы в кабинете секретаря ЦК по идеологии Зимянина.
— Да, это так, собрали нас у Зимянина. Сначала пытались решить дело миром; предлагали мне самому подать в отставку. Дескать, ты старый, инвалид войны, у тебя давление… — уступи пост молодому.
Я спросил:
— А кто этот молодой?
— Ну, это уж, — вспылил Зимянин, — мы тут решим.
— Решите, конечно, но я бы хотел знать, на кого оставляю издательство.
Назвал моё имя.
— Если на него — я, пожалуйста, отойду. А если кто другой, то я ещё и подумаю.
И тут закипела свара. Меня защищал Свиридов, бился как лев, но… судьба моя была предрешена, и мы скоро это поняли. Я молча поднялся и, не прощаясь, вышел из кабинета. Вот так-то, Иван, я отыграл свой вист, очередь за тобой.
Мы долго сидели молча; то он пальнёт по мишени, то я, а потом Андрей Дмитриевич продолжал:
— Тебя они не станут скоро снимать, подержат в подвешенном состоянии, а уж затем посмотрят, как с тобой поступить. Им, видишь ли, и русские нужны. Своих-то на все дыры не хватает. Это явление ещё Булгаков заметил и формулу вывел: Швондеры и Шариковы. Шариков, если уж предавать решился, идёт до конца и в свою гнусную деятельность привносит русский талант, которого у евреев нет, и наше русское бычье упорство. Среди всех прочих способностей у нас, русских, есть и ещё одно, совсем уж редкое умение: наш брат, если становится предателем, привносит в свою деятельность некий артистический элемент: он предаёт лихо, безжалостно, и всё, что попадается у него на пути, рушит с нашей славянской бесшабашной удалью. Впрочем, случаются примеры, когда русский человек одумается, явится с повинной, как это в известной песне сделал разбойник Кудеяр, запросивший прощения у мира людского. С евреем такого не бывает. Желание рушить всё на свете, губить живые души у него изначально заложено в генах. Их потому и теснят отовсюду, и боятся, и гонят. Тут, между прочим, и заложен инстинкт самосохранения человечества и самих же евреев. Это как у Дарвина есть описание острова, где живёт большая жирная муха и в тихую погоду размножается так быстро, что грозит под своим слоем погрести на острове всё живое. Но природа не дала этой мухе сильных крыльев, и она, как только поднимется ветер, сбрасывается в океан. Слабые крылья у еврея — это его характер. В сотворении зла еврей не знает меры. Чубайс однажды прокричал: больше наглости! Больше наглости!.. Как ни странно, но это вот генетическое свойство еврейского характера — безграничная наглость — и есть охранительный механизм выживания евреев. Их, как засохшую траву перекати-поле, гонит по миру ветер истории, но их количество не убывает, жид вечен! Сброшенный с одного континента, он перебирается на соседний и так кочует с одного края земли на другой.
Андрей Дмитриевич, хорошо разглядевший за свою долгую жизнь еврея, пояснял:
— У сионистов стиль таков: долго не утверждать в должности неугодного им работника. Человек в таком положении как бы проходит экзамен на послушание. Он во всём осторожен, боится неудовольствия начальства. А они смотрят: авось, и одолеет в себе гордыню, будет сидеть смирненько, как овечка, тогда его утвердят, а будет огрызаться, показывать зубы — так и не прогневайся, укажут на дверь.
— Ну, этого-то как раз они от меня не дождутся.
— Да, я знаю тебя. Но характер свой проявляй дома в отношениях с женой, а когда речь идёт о больших государственных делах, тут он, наш характер, и не всегда бывает уместен. На высокой должности, как в бою, осмотрительным быть приходится; знать свои силы и учитывать силы противника, прикидывать, где и как поступить, и при надобности уметь смирять буйство своей натуры. Ты же помнишь, как на фронте мы врага высматривали. Бывало, в бинокль-то смотришь, смотришь… У тебя-то, наверное, бинокль особый был, морской. Так вот, смотришь и считаешь, считаешь силушку вражью, стоящую перед тобой: танки, пушки, миномёты разные. И принимаешь решение, стоит ли лезть на рожон иль поглубже в окопы залечь да к обороне приготовиться.
— Мы, пушкари, тоже, конечно, считали, но больше думали о том, как бы прицелиться поточнее да ударить покрепче. А если самолёты на тебя прут, — батарея-то у меня зенитная была, — тут уж и считать некогда; бей изо всех стволов да темп огня ускоряй, чтобы жарко им было и от страха глаза из орбит вылезали. Они тогда если и бросят бомбы, то бесприцельно, куда ни попадя, и мечутся по сторонам, точно лошади от стаи волков. Я ведь, как тебе известно, и сам немного на самолётах летал, и знаю, как лётчики зенитного огня боялись, особенно на малых высотах. Тут тебе так и кажется, что снаряд вот-вот под сиденье саданёт.
Умный был Андрей Блинов, и даже можно сказать, большого ума человек. Он хотя и окольными путями, намёками разными, но хотел бы меня от решительных действий предостеречь. Сам-то он был и мудрым, и порядочным, но, как мне тогда казалось, слишком осторожничал. На всех должностях, которые он занимал в Москве, он именно и слыл за человека, умеющего идти на компромиссы.
Едва ли не каждый раз, следуя на свою дачу, я сходил на платформе Абрамцево и шёл к Блинову, знал, что он ждёт меня, со мной к нему является частица той жизни, которая отлетела от него, и теперь уж навсегда.
Беседы наши продолжались.
Сердцем я слышал: Митрич, как мы его иногда называли, хочет внушить мне стиль поведения, позволивший бы подольше продержаться в его кресле. Поставив в беседке на плетёный стол графин клубничного сока и привалившись к отструганному им самим и хорошо прилаженному квадратному столбику, говорил:
— Ты должен помнить, какая армия писателей за тобой стоит, примерно семь-восемь тысяч человек. Смелее выдавай авансы, высылай редакционное одобрение, — особенно молодым, не состоящим ещё в Союзе писателей. В год-то можно пятьсот-шестьсот рукописей одобрить. Триста пятьдесят напечатаешь, остальные в резерве держи. А их, если в Москве напечатают, так и в члены Союза писателей примут. Так за три-четыре года можно переломить ситуацию в писательском мире, разумеется, в пользу русских. Сейчас-то писателей из двенадцати тысяч едва и половину русских наберёшь, а тогда будет семьдесят процентов. Они-то нас хитростью берут, а и мы не лыком шиты. Процесс-то с одобрением рукописей в тайне от Кочемасова, от Яковлева, да и от Михалкова держи, а пока-то они спохватятся, ты уж и нос им утрёшь.
