Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Наконец у нас имелось правительство, которое обещало будущность и, так сказать, само ручалось за себя. Мать моя, по сердцу своему готовая находить хорошую сторону во всем, что делал кто-нибудь из Бонапартов, думала сначала, что Наполеон поступил как молодой энтузиаст, желающий освободить свое отечество от зла и бед, угнетающих его. Никогда не интересуясь политикой всерьез, она видела в революции только ужасы ее и шумные волнения. Переворот 18 брюмера, исполненный без единого выстрела, не казался ей после этого революцией; а между тем еще не случалось ничего более важного — ни для нас, ни для Европы. В течение семи лет это была уже девятая перемена, но не правительства, наконец, а кормчего.
Почти тотчас Люсьену дали министерство внутренних дел. Он желал какого-нибудь другого, но тут встретил на пути своем остервенелого врага, который не оставлял его до тех пор, пока не погубил: речь идет о Фуше. Истинная загадка для меня, каким образом Наполеон, не любя этого человека, облекал его своей доверенностью? Правда, в нем были дарования и ум, но могли ли эти достоинства перевесить всю силу опасности, какою он окружал Наполеона? Нет!
Жена Люсьена не радовалась переменам в судьбе своего мужа. Вся эта представительность ужасала ее. Она оказалась вынуждена посвящать все свое время новым обязанностям, справедливо почитая их не столь важными, как те, которые любила. Часто приезжала она по утрам к моей матери пересказывать свое горе, как говорила она, и советоваться о множестве предметов в ее новом, затруднительном положении.
Но обстоятельство, нисколько ею не предвиденное, вдруг придало ей и смелость и счастье: произошла благоприятная перемена в чувствах к ней ее деверя. Первый консул был так проницателен, что увидел все превосходные качества сердца госпожи Люсьен и полюбил ее с нежностью истинно братской. Когда она удостоверилась в этом, то веселая и радостная приехала рассказать о своем счастье моей матери, показывая прелестный убор, который подарила ей госпожа Бонапарт по приказанию Первого консула, и, верно, подарила с сожалением, потому что она не любила ни Люсьена, ни жены его.
Я не упоминала о житье нашем в поместье Люсьена незадолго до этих великих событий. Тогда у братьев Наполеона имелись прекрасные поместья, куда они с удовольствием сзывали гостей. У Жозефа был Морфонтен [43], у Люсьена — Плесси-Шаман, у госпожи Леклерк — Монгобер и т. д. Прогулка по озерам, чтение, бильярд, рассказы о домовых и привидениях, совершенная свобода — вот что находили в Морфонтене. Прибавьте к этому необходимое в этой жизни благо: прием самый дружеский от хозяина и хозяйки замка. Они принимали у себя не без разбора, но кто уже принадлежал к их обществу, тот был уверен, что найдет у них самое нежное гостеприимство.
Госпожа Люсьен тоже была очень добра; но муж ее далеко не был так ровен в своем расположении. Это не мешало, однако, гостям жить в Плесси-Шаман очень весело, и меня поймут, когда я скажу, что сама неровность в расположении хозяина способствовала тому немало.
Мне кажется, никогда, в самые веселые времена моей жизни, не смеялась я столько, как в продолжение пяти или шести недель, проведенных нами в Плесси-Шаман. Нас было много. Не помню теперь имен всех, приглашенных госпожою Люсьен. В памяти моей остались только госпожа Фрешвилль, тогда молодая хорошенькая особа, жена генерала Фрешвилля, который также гостил в Плесси; Шатильон, Бойе, один из членов семейства Рамолино (кузен Люсьена), и, наконец, господин Оффревилль, поэт, человек великих дарований. Его надобно описать тщательно.
Господин Оффревилль был тогда лет пятидесяти восьми или шестидесяти, имел талант или по крайней мере претензии на него и изрядную долю франтовства; сверх того, природа наградила его самым смешным лицом. Он был всегда причесан как-то по-птичьи: два напудренных голубиных крыла служили рамкой для лица, которое состояло словно только из носа и подбородка, похожих на щипцы для орехов; маленькие глазки находились в беспрерывном движении, потому что их владелец воображал, будто они блещут умом; во рту у него имелся только один зуб, а цвет лица был красен, как вишня. Прибавьте к этому ноги и руки несоразмерной величины и на каждом из крошечных пальцев по перстню величиной с экю. Впрочем, все это оставалось бы незамеченным, если бы не имел он глупости влезать со всеми смешными странностями своими в общество молодых, веселых, насмешливых людей.
До революции Оффревилль имел, как говорил он, место носителя плаща графа Прованского (porte-manteau chez Monsieur). Самое название этой должности было смешно и превосходно подходило к такому лицу.
Поэт Оффревилль ценил свое дарование так высоко, что ничего нельзя было сравнить с его самодовольством. «Право, — говаривал он, — я был довольно счастлив в моих сочинениях… Расин… Вольтер… даже Корнель… У всех есть слабые места… У меня… их нет».
Произнося эти слова скороговоркой, он подымал голову и глядел на нас с гордой усмешкой, от которой сжимались его губы, конец носа сближался с огромным подбородком, и он становился еще смешнее обыкновенного.
Общество в Плесси решило, что, учитывая наступающие длинные вечера (тогда уже была осень), надобно, чтобы господин Оффревилль позабавил всех. Разумеется, ему не разрешили читать свою трагедию, мы и без нее спали хорошо. Решение о предстоящем развлечении приняли без его ведома и с тем, чтобы в тот же день исполнить его. Все молодые люди отправились в Санлис и привезли оттуда орудия пытки.
Вечером, когда, возвращаясь с прогулки, господин Оффревилль только ступил в ворота замка, его обставили четырьмя огненными стенами: это были четыре больших солнца (из фейерверков), которые держали на длинных палках. Первое мгновение оказалось не так смешно, как следующее. Сначала Оффревилль только испугался; но потом свист, хлопанье фейерверка и весь этот ужасный блеск почти свели его с ума: он начал кричать и вертеться под звуки тарантеллы, которую мы пели тут же. Когда наконец освободили его из этой тюрьмы саламандры, он был истинно достоин сожаления.
После этого перемирие с ним стало невозможным. Он сделался так недоверчив, что каждый житель замка наводил на него ужас. Даже слуги, видя, что с ним делают, вздумали продолжать шутки своих господ. Этого никак не позволили бы им, если б узнали; но что можно было узнать посреди беспрерывной пальбы? Садился он за стол — две-три шутихи вились и лопались около его ног. Уходил в бильярдную — тотчас раздавался взрыв под той скамейкой, на которую он садился. Шел в страхе по коридору с древними сводами, который вел к нему в комнату, — его окружали огненные змеи и стенающие призраки, и он, кидаясь на свою постель, был решительно уверен, что Плесси-Шаман есть не что иное, как замок Роберта-Дьявола.
В это же время в Плесси-Шаман гостил кузен Люсьена, Рамолино; он мог бы дать отдых господину Оффревиллю, заменив поэта в качестве объекта для общих шуток. Но такая роль требует решительного глупца, иначе дело становится скучно по своей легкости. Рамолино же был так добр, так простодушен, что после первой попытки мы совестились шутить над ним. Он был труслив и суеверен. Однажды ночью явился ему отец его и самым торжественным тоном, какой может только принять привидение, запретил ему… есть шпинат! Бедный малый преклонил лицо к земле и клялся всеми святыми, что никогда не прикоснется к шпинату. Он лег опять в кровать, дрожа от страха, не спал всю ночь, прочитал десять молитв и явился к завтраку бледнее привидения (которое, само собой, было из числа гостей Плесси, кажется даже, это был сам Люсьен). Перед бедным Рамолино поставили целое блюдо шпината, и он стал цветом похож на него. Разумеется, он не ел шпинат, но его заставили прикоснуться к нему, потому что все просили о том. Бедняга!..
Местоположение Плесси-Шаман было уединенным, и оставаться в нем было бы скучно, если бы там вели обыкновенную жизнь. Окрестности не представляли собой ничего живописного, а чтобы обрести тень над головой, приходилось идти в лес Санлис, который, впрочем, располагался близко. Не понимаю, что заставило Люсьена купить это поместье, когда у него имелся богатый выбор.
