Хочу жить! Дневник советской школьницы - Луговская Нина
Иногда меня опять почти мучительно интересует вопрос: какого мнения обо мне окружающие? Знаю, что Муся, Ира и Ксюша мнения хорошего, но другие девочки или хотя бы ребята? Об этом я не имею никакого понятия, и это странно. Вечером вдруг пришло на ум – что думает обо мне Шуня? Вот, наверно, смотрит и размышляет: ведь ей шестнадцать лет, она уже не маленькая и что-то все молчит. Умна ли она и что из себя представляет? А может, он ничего и не думает? Нет, не может быть.
Сейчас сестры совсем разошлись с Женей, никаких отношений с ним, ведь сестра Женя хотела вырвать любовь к нему, не знаю, удалось ли ей это, но ни она, ни Ляля ни слова не говорят теперь о нем, он как будто совершенно не существует для них. И я почти совершенно забыла о нем, иногда вспомню – и захочется увидеть и воскресить в памяти его лицо. А Левка? Он сегодня назвал меня Нинкой, и это было приятно, а Ира как-то сказала: «А он тебя очень любит». Я не стала расспрашивать, как именно он отзывался обо мне, но стало странно, что Левка может еще иметь товарищеское чувство.
Вчера ночью был пожар. Я почти засыпала, когда услыхала возгласы Ляли: «Мама! Смотри, как вспыхивает». Я побежала в ее комнату. За домом колыхалось широкое багряно-розовое зарево, разгораясь по временам и расходясь огненным полукругом, – казалось, восходило солнце. Первое мгновение стало необыкновенно жутко, и будто что-то сжало сердце резким страхом и подкатил к горлу непослушный комок. Я долго сидела на столе у окна и смотрела на красный шатер и думала, стараясь подавить в себе дрожь ужаса, о том, какая ужасная вещь жизнь и что я видала только ее розовую сторону, а та, которая иногда приоткрывается и несет смерть, незнакома и страшна.
А потом, когда лежала уже в постели, в голову пришли странные мысли. Меня пугала темнота, она, казалось, была наполнена живыми существами, с недоброжелательным молчанием следившими за мной, и это настороженное молчание пугало. Почему так действует на людей темнота? Я уверена, что в комнате никого нет и не может быть. Что же страшного? Для людей самое страшное – это неизвестность, а темнота – неизвестность. Может быть, кругом действительно есть кто-то, невидимый и безмолвный? Может быть, есть загробная жизнь и те, кто умер, находятся здесь, их не видишь, они не могут сделать зла, но присутствие их ощущаешь, и это ощущение гнетет и пугает. Стоит мне только посидеть некоторое время без дела и позволить себе начать размышлять и рыться в своих ощущениях, как незаметно начинает обволакивать знакомое и тоскливое чувство какого-то морального душевного недомогания, болезненного и грызущего. Я поэтому все время заставляю себя быть занятой, чтоб не иметь возможности думать и чтоб держать глубоко зловещее «нечто».
Как странно! Была весна, снег стаял почти совсем, набухли почки и как-то по особенному настроили в ожидании теплых и душистых дней. И вдруг опять мороз. Ирине с Левкой теперь негде встречаться: дома у нее мамаша, она может что-то заподозрить, а на улице холодно, – и мы решили устраивать иногда свидания у нас. Чудно мое положение помогать сближению человека, который мне нравится, с другой, но я не чувствую не только ревности к Ире, но и просто неприятного чувства. Мне кажется, что моя симпатия к Левке чисто товарищеская, отчасти волнующее влияние его красоты и не более, я начинаю успокаиваться.
Около девяти Левка пришел, а Иры еще не было. Странно и волнующе смешно было видеть мужскую фигуру у меня, это было впервые. Пока Левка раздевался, я стояла, усмехаясь, в дверях комнаты и думала, как бы теперь устроить, чтобы не ставить его в неудобное положение, ведь он пришел к совершенно постороннему человеку. На мужской голос вышла Ляля – наверно, думала, что это к ней. Не поворачивая головы и давясь от смеха, я воображала, какое она состроила удивленное и лукавое лицо. Ляля поздоровалась, Левка вошел в комнату, высокий, худой и стройный, он казался таким милым в своей серой рубашке с подвернутыми рукавами. Мы сказали друг другу две-три фразы, и я, чувствуя, что сейчас настанет молчание, а Левка почувствует себя очень натянуто, предложила ему сыграть в шахматы.
В это время пришла Ира, я их усадила и на некоторое время оставила вдвоем. Женя хитро улыбалась (она знала, в чем дело), мне было немножко не по себе, и чувствовалась какая-то нервная порывистость в моих движениях. Потом я вошла к ним, и весь вечер мы просидели вместе, болтая о пустяках. Иногда я смотрела на него из-за абажура и видела серые, смеющиеся, все-таки дорогие для меня глаза и необыкновенно красивые светлые, мягкие и волнистые волосы. За этот вечер я еще больше уверилась в его легкомыслии, пожалуй, даже хулиганстве, в самом обыкновенным уме, но ничто не могло рассеять глубокой симпатии к нему. Они ушли поздно, около двенадцати, и весь вечер у меня было повышенное и радостно-возбужденное настроение, я с удовольствием вспоминала слова и жесты Левки, какую-то неотесанность, неловкость и своеобразную остроумность его.
И все-таки общим впечатлением оказалась пустота бессмысленно проведенного вечера. Я бросилась к сестрам: «Ну, как? Понравился?» – «Он мне Пата напомнил», – сказала Ляля, и мне стало немного обидно, что Левку, такого необыкновенного, милого и славного, путают с длинным и некрасивым подростком, который ходил к Ляле. Мама ничего не спрашивала, только сказала, улыбаясь: «Впервые, Нина, в твою обитель приходит златокудрый юноша». – «Ага». Я была благодарна за это простое и чуткое отношение ко мне. «Чей же он поклонник? Мне кажется, Ирин». Я подумала: «Обязательно поклонник? Наверно, девочки ей что-то сказали».
На днях было второе свидание Левки с Ирой у меня, я их усадила к себе в комнату, а сама пошла к девочкам. В квартире никого не было, я заставляла себя углубиться в книгу, стараясь сдерживать некоторое любопытство и тревожащую иногда досаду на себя за смешное положение. Дверь в коридор была открыта, слышу, из моей комнаты кто-то вышел. «Кто это?» – подумала я, однако не подала виду и продолжала читать, прислушиваясь. Наконец оттуда послушался приглушенный голос Иры: «Нина!» Я недоумевала: «В чем дело?» Ирина стояла, прижавшись лицом к стене, высокая и тонкая, уткнув черную красивую головку в руку. «Ира, что это значит?» – «Ничего. Иди к нему». – «Но все-таки что же случилось?» – «Ничего, говорю».
Я вошла в комнату, Левка сидел, облокотившись рукой о стол, серьезно и равнодушно смотрел на меня, но был, пожалуй, несколько смущен, хотя вид у него был такой, будто ничего не случилось. «В чем дело, Левка?» – «А я не знаю», – говорил он, добродушно кривя уголки рта. «Но все же с ничего не могло же этого случиться?» – «Она взяла и ушла», – проговорил он, усмехаясь. Я прошлась по комнате: «Чудаки! Что же с вами делать?» Он молчал, не глядя на меня, и это было как-то неприятно. «О чем хоть речь у вас шла?» – «Да ни о чем. Я сидел и молчал, а она ушла». – «Ах, она ушла потому, что ты молчал?»
Мы опять помолчали, и я мучительно подыскивала, что бы еще сказать: «Хочешь – пойди и утешь ее…» – «Ну вот еще, пускай немного успокоится. Ничего!» Он засмеялся и стал опять похож на обыкновенного Левку. Я спросила его про его учение по художественной линии, краткие ответы его скоро исчерпали всю тему, и я не знала, что делать дальше. Левка облокотился на руку и несколько раз провел по волнистым и необыкновенно мягким, кажущимся пепельными волосам, открывающим большой лоб, нежный и белый, как у младенцев, с голубыми тонкими жилками.
Лица его не было видно за лампой, он попросил: «Ну пойди, позови ее». Я вышла. Ира сидела на постели в комнате сестер и, откинув голову, смотрела вверх большими и печальными черными глазами. «Ира, может быть, пойдешь к нему?» Она ушла. Что же у них произошло? Меня разбирало любопытство и почти зависть к Ире за эту возможность любить и часами сидеть с любимым человеком, говорить с ним. Я невольно прислушивалась к их голосам, оживившимся и веселым. Левка смеялся, и меня вдруг потянуло увидать его смеющийся большой рот и глаза. Я с досадой закрыла дверь и включила радио, чтоб не слышать их.
