Юлия Андреева - Ближнее море
Правда, в то время издательство «Астапресс» уже дышало на ладан и вскоре благополучно загнулось, не найдя денег не то что на издание книги, а даже на то, чтобы вывести текст на принтере.
Тогда эстафету с «Кодзики» подхватило маленькое издательство «Шар», расположенное на территории трикотажной фабрики «Красное знамя». К тому времени Сергей уже получил гранд от японского общества на издание драгоценной рукописи. Драгоценной во всех отношениях, так как «Кодзики» считались утерянными и в Японии книга сохранилась лишь отдельными фрагментами и многочисленными ссылками на то, что когда-то она действительно находилась на островах богини Аматэрасу.
Итак, Сергей спас старинную рукопись, а та в свою очередь замечательным образом отблагодарила его. Через некоторое время после издания книги, устав от безденежья (ему полгода задерживали зарплату), Смоляков ушел из издательства, забрав в качестве оплаты за шесть месяцев работы половину тиража «Кодзики». Свою долю экземпляров он тут же продал за фантастическую по тем временам сумму в семьсот долларов и открыл свое собственное издательство «Гиперион», которое – вот ведь тоже знак судьбы – долгие годы издает японскую литературу.
С Сергеем мы познакомились в театре у Вадима Максимова, а книга «Кодзики» стоит на полке в моей комнате. Отличная, прекрасная книга! Впрочем, со Смоляковым и особенно издательством «Гиперион» меня роднит отнюдь не только страсть к Японии. Ведь именно в «Гиперионе» вышла моя «Изнанка веера»! Такое не забывается!!!
* * *Мама (проходя мимо моей комнаты в кухню):
– Какая сволочь не выключила свет в прихожей? Сколько уже нагорело?!
Через минуту, возвращаясь с подносом:
– И какая гадина выключила свет?!
Рифма
– Рифма – это что-то механическое, она не имеет отношения к поэзии, – объясняет мне пожилой японец, сотрудник популярной газеты «Майнити». – В том, что вы называете «европейской поэзией», много правил, которые можно вызубрить и сочинять стихи. Да что там люди – машины справляются с такой поэзией.
Невольно вспоминается Артюр Рембо: «неупорядоченность в мыслях священна»!
– Настоящая поэзия – язык образов и созвучий. Услышишь стихотворение, и в душе вдруг что-то зашевелится. Поэзия – это откровение.
Откровение или открывание – например, двери в неведомый, прекрасный или ужасный мир.
«Бог создал поэтов, чтобы ему было с кем разговаривать». Поэт говорит с Богом, и Бог говорит с поэтом. Но этот диалог не происходит в закрытом пространстве, вакуум не передает голосов. Бог не просто общается с поэтом, а общается через поэта с другими людьми благодаря тому универсальному языку, которым владеет поэт.
Гойя называл живопись всеобщим языком. Генри Уодсворт Лонгфелло написал: «Музыка – универсальный язык человечества». Гойя был глуховат и к тому же превыше всего ценил тот вид искусства, в котором лучше разбирался. Лонгфелло был поэтом, ценившим в поэзии ее музыкальность. Да, действительно, музыку и живопись можно воспринимать не зная языка, на котором говорили создатели музыкальных или живописных произведений. Что же говорить о поэзии, которую невозможно воспринять в отрыве от языка?
Но я имею в виду не «бумажную» поэзию, или, точнее, не только ее. Поэзия – язык Бога. Поэт это не просто человек, умеющий считать слоги в строке, пользоваться рифмой или уметь обходиться без нее. Поэт – степень умения говорить с Богом.
Последний вечер
В 1987 году Николай Якимчук договорился с поэтом Геннадием Алексеевым об интервью.
«Было такое ощущение, что у него никто до меня не брал интервью. Признавали, восхищались, любили, были долгие, возможно, содержательные интересные беседы, а вот чтобы записать все это на диктофон… Во всяком случае он был удивлен и сразу же согласился встретиться».
Прощаясь с Алексеевым, Якимчук протянул подборку своих стихов в прозе. Это была рукопись «Книги странника». До этой встречи он не решался показывать кому-либо свои творения. Но упустить шанс получить ответ от верлибриста Алексеева он не мог.
– Хорошо, я посмотрю, – с готовностью согласился Геннадий Иванович, чем снова приятно удивил Николая. Почему-то думалось, что мэтр окажется непременно сильно занятым и его придется неуклюже упрашивать.
– Наверное, у вас и без меня полно дел? Когда можно позвонить, через недельку? Через две?
– Нет, отчего же, сегодня вечером и звоните, – ободряюще улыбнулся Алексеев.
Окрыленный внезапной удачей, Якимчук летел домой, унося в своем диктофоне желанное интервью и предвкушая, что еще скажет ему легендарный поэт.
Впрочем, в тот вечер он не позвонил, а мужественно решил запастись терпением и вновь побеспокоить мэтра денька через три, чтобы уже наверняка.
В трубке раздался женский голос:
– А Геннадий Иванович умер три дня назад, – печально сообщила женщина, и разговор прервался.
Ошарашенный Якимчук бродил по городу, ругая себя за то, что если бы он сделал так, как велел ему Алексеев, то, возможно, еще застал бы того в живых. Потом течение мыслей повернуло в иное русло. Подумалось: «Быть может, последнее, что делал Геннадий Алексеев на этой земле, читал мою рукопись. Как же странно получается». Конечно, Николай не мог этого утверждать наверняка, но ведь Алекссев ясно дал понять, что вечером намерен прочитать «Книгу странника», и в тот же вечер его не стало. Как же все взаимосвязано на этой земле! Какой тревожной алхимией перемешаны наши судьбы, определены встречи и расставания, и как остро повисают заданные вопросы над бездной, в которой растворились ответы. Попробуй поймать ответ на свой вопрос. Вот уже схватил, подтянул. И вдруг вместо него прощальным светом звезды ложатся стихотворные строки:
Тряхнул я ствол мироздания
и звезды посыпались к моим ногам —
розовые
желтые
голубые
спелые,
сочные,
пахучие,
но все с острыми,
колючими лучами.
Пока рассовывал их по карманам
все руки исколол[31].
Фантастическая поездка
Они неслись по горной дороге в Закопане. Лем за рулем, рядом его супруга, на заднем сиденье Андрей Балабуха. Лем прекрасно говорил по-русски, и беседа получилась увлекательнейшая. Одно лишь обстоятельство мешало Андрею Дмитриевичу отдаться приятному общению – манера Лема в пылу словесных баталий начисто забывать, где он находится. Что несло в себе вполне реальную опасность, так как пан Станислав был за рулем.
И если в самом начале разговора он лишь изредка поворачивал голову в сторону своего собеседника, то потом, увлекшись, сначала садился вполоборота, далее бросал руль и оборачивался, продолжая болтать и весело глядя в глаза готовому поседеть от ужаса пассажиру.
