Дмитрий Петров-Бирюк - История моей юности
Там они пропадали весь день. Возвращались с «разведки» они уже к вечеру, веселые, возбужденные, с ведрами, доверху наполненными свежими ароматными кусками сот, и мешками яблок.
Начинался пир. К моему удивлению, в нем принимали участие и некоторые из тех, кто неодобрительно относился к поведению Буздалина и его товарищей.
Командир роты пробовал увещевать мародеров. Но это ни к чему не приводило. И так пока все безнаказанно сходило им.
Однажды ранним утром со стороны станицы заухали пушки. Снаряды взрывались между нашими окопами.
Мы, как сурки, забились в свои ямы. Белогвардейцы обстреливали нас целый день. К вечеру канонада затихла. Большинство из нас были еще не обстреляны, а поэтому артиллерийская бомбардировка действовала угнетающе…
Вот с этого-то дня и началась беспокойная жизнь. Теперь почти ежедневно белые обстреливали из пушек наши окопы. На гребне окопалась белогвардейская пехота, поливавшая нас ружейным и пулеметным свинцовым дождем.
Наши пушки тоже обстреливали их.
* * *Как-то командир роты послал нас, пятерых красноармейцев — меня, братьев Марушкиных и Андрея Земцова под начальством отделенного командира, нашего же хуторянина Павла Разливаева, в разведку на вторую половину хутора Бугровского, занятого белогвардейцами.
Нам было приказано выяснить, есть ли там еще белые или ушли. В последнее время они что-то не подавали никаких признаков жизни.
Разливаев участвовал в первой мировой войне. Был он маленького роста, довольно-таки тщедушного телосложения, но верткий и ловкий и производил впечатление отважного, решительного человека.
Поэтому в разведку мы с ним пошли охотно. Шли налегке. Кроме маленьких, точно игрушечных, японских карабинов да десятка по два патронов, в карманах у нас ничего не было.
Карабины наши были наготове, пальцы лежали на спусковых крючках. В любое мгновение мы могли открыть огонь.
Все шло благополучно. Продвигались мы вперед успешно. Белых, видимо, в хуторе не было.
В этот предвечерний час вся природа, казалось, истомленная знойным днем, застыла в задумчивом оцепенении, словно к чему-то прислушиваясь. Раздувшимся раскаленным шаром солнце медленно клонилось к закату. Белые, воздушные облака, подернутые розоватым перламутром, не спеша проплывали по ясному, голубому небу. Через провалы облаков косо спадали на землю светлые полосы нежарких солнечных лучей, зажигая багрянцем ярко сверкающие оконца казачьих куреней.
Но где же люди? Где хуторяне? Словно по хутору пробежал смерч и смыл с лица земли все живое…
Задачу свою мы выполнили, надо возвращаться в роту, чтобы доложить ротному командиру о результатах разведки. Вдруг позади нас, как гром, грохнул залп. Над головой взвыли пули.
Все попадали. Залегши за случайными укрытиями, какие только могли оказаться на улице, — камнями, бревнами и канавками, — мы энергично отстреливались от окружившего нас врага.
— Андрей, — тихо сказал Разливаев, — пробирайся вот в тот сад и обстреляй оттуда беляков, — указал он на каменную ограду в противоположной стороне от белых.
Земцов пополз. Мы дружным огнем прикрывали его отход. Устроившись за оградой, он стал оттуда обстреливать противника.
— Алексей-младший, — снова сказал Разливаев, — твоя очередь. Ползи к Земцову.
Потом к ним присоединился и Алексей-старший.
— Теперь давай ты, Сашка, — сказал мне Разливаев.
Я тоже стал пробираться между камнями к ограде. Вдруг слышу тихий стон Разливаева. Я оглянулся: Разливаев лежал, уткнувшись лицом в землю. Я подполз к нему. Он был недвижим. Может быть, он потерял сознание от ранения, а может быть, его убили.
— Александр, что с ним? — спросил Алексей-старший.
— А я не пойму, — ответил я.
— Тащи его сюда!
Хорошо сказать: тащи. Как потащишь под огнем огрузневшее тело Разливаева? Но думать некогда. Я взвалил обмякшее тело своего командира на спину и пополз. Ползти с таким грузом было трудно. А тут еще мешал карабин. Больно давила шею винтовка командира. Он крепко сжимал ее в руках и не выпускал.
Наконец, обливаясь потом, я все-таки подполз к ограде. Мгновение отдыхал, размышляя, что делать. Разливаев зашевелился на моей спине.
— Павел Романович, — вскричал я обрадованно, — жив?
Разливаев не ответил. Его подхватили братья Марушкины и понесли садами и огородами на ту половину хутора, которую занимала наша рота…
* * *Как-то ночью мы получили приказ быть готовыми к походу. Мы скатали шинели — научили нас этому искусству старые солдаты, надели на спину «сидоры» — так прозвали солдаты вещевые мешки, прицепили к поясу котелки, лопаточки и другие необходимые солдатские принадлежности. Вылезли из окопов.
В полночь появилась смена. Это были красноармейцы 4-го Московского пролетарского полка, целиком составленного из рабочих-москвичей.
Ко мне подвели низенького молодого солдата, так же тяжело навьюченного шинелью, «сидором», лопаткой, котелком, как и я.
— Вот тут, Бармин, и устраивайся, — сказал ему командир и повел солдат дальше.
— Здравствуйте! — тихо поздоровался со мной москвич.
— Здравствуйте! — ответил я.
— Ну, как ваш окопчик-то, ничего? — спросил солдат. — Жить можно в нем?
— Я вот жил больше месяца, — сказал я. — Окоп хороший, крепкий, надежный.
— Ну, вот и хорошо. Сменяю вас… Пойдете отдыхать.
— Желаю вам успеха, — сказал я.
— Спасибо. Папиросочку не хотите московскую?
— Пожалуй, если можно. Только надо в окопе покурить. А то белые заметят, стрелять будут.
— Что же, давайте в окопе покурим, — согласился москвич.
Мы спрыгнули в яму, закурили, разговорились. Солдата звали Николаем Барминым. Был он рабочим из трамвайного депо.
— Александр, пошли! — позвал меня Алексей Марушкин.
Я попрощался с солдатом.
— Желаю хорошо отдохнуть, — напутствовал он меня. — Может, еще доведется где встретиться.
— Все возможно, — согласился я. — До свиданья.
На отдыхе
На отдых мы прибыли в большое и богатое село Кочерга, расположенное вблизи города Новохоперска.
Квартирьер поместил меня и Андрея Земцова на постой к крестьянину. Наш хозяин, бородатый крепыш лет пятидесяти, не особенно охотно нас принял.
— Ну что ж, ребята, проходите, — сказал он, кисло улыбаясь, — разоблачайтесь, умывайтесь…
— Как вас зовут, хозяин? — спросил его Андрей.
— Зовут меня не мудрено, — отозвался крестьянин. — Никита Спиридоныч.
— Ты, Спиридоныч, не серчай, — сказал ему Андрей. — Мы не виноваты, что нас поставили к тебе… Помехой тебе не будем.
