Людмила Поликовская - Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»
Цветаева на допросе ведет себя очень грамотно, что наводит на мысль: Сергей Яковлевич хорошо ее проинструктировал. Она «сдает» только тех, до кого французской полиции уже не дотянуться: Афанасова, Кондратьева.
Конечно, в протокол допроса (как это всегда бывает) вошло не все. По воспоминаниям М. Слонима, она все твердила о честности мужа, о столкновении долга с любовью и цитировала наизусть не то Корнеля, не то Расина… Сперва будто бы чиновники думали, что она хитрит и притворяется, но когда она принялась им читать французские переводы Пушкина и своих собственных стихотворений, они усомнились в ее психических способностях и явившимся на помощь матерым специалистам по эмигрантским делам рекомендовали ее: «Эта полоумная русская».
Однако, судя по протоколам допроса, Цветаева не пытается «косить» под дурочку. Ее ответы четки, ясны, логичны и всегда по существу. Как нельзя полностью доверять протоколам, так и рассказам Цветаевой (тем более в передаче других лиц) – она, любительница фантазировать, вполне могла придумать пьесу: я на допросе.
Интереснее другое свидетельство Цветаевой, также не вошедшее в протокол: «Полиция мне в конце допроса <…> сказала – если бы он был здесь, он бы оставался на свободе, он нам необходим только как звено дознания». Вот это уже вряд ли придумано Мариной Ивановной. Конечно, это могло быть сказано, чтобы усыпить бдительность Цветаевой – ведь следователь не знал, что Эфрон уже вне Франции. Но не исключено, что тот, кто допрашивал Цветаеву, говорил правду.
В письме к своей приятельнице Ариадне Берг Цветаева сообщает, что сказала на допросе: «Он самый честный, самый благородный, самый человечный человек. Его доверие могло быть обмануто. Мое к нему – никогда». Не так интересно, действительно ли Цветаева произнесла эту фразу в полиции, как то, что она продолжала считать своего мужа честным и благородным человеком, хотя, вероятно, уже знала, что «его доверие обмануто». Скорее всего перед отъездом Сергей Яковлевич все-таки рассказал ей о своей работе в ГПУ, оговорив при этом: он не думал, что эта организация занимается «мокрыми» делами. (Поначалу, может быть, и так, но потом – очень вряд ли.)
Между тем следствие все больше и больше склонялось к тому, что между убийством Рейсса и похищением Миллера существует прямая связь. (Оба преступления совершены агентами ГПУ по указанию Москвы.) «Ныне есть все основания полагать, – писала правая газета «Возрождение», – что между ним (Эфроном. – Л.П .) и Скоблиным существовала определенная связь и что Эфрон по поручению ГПУ принимал участие в «мерах по ликвидации нежелательных элементов». Однако что же это за «основания», кроме факта знакомства Эфрона со Скоблиным, газета скромно умалчивает.
Бегство Эфрона и Кондратьева как бы подтверждало это предположение. «Где Эфрон?» – вопрошали газеты. По Парижу пошли слухи, что он сбежал вместе с женой. Газета «Последние новости» (там наиболее часто печаталась Цветаева) решила проверить эти слухи и послала на квартиру Цветаевой корреспондента, который убедился в том, что Цветаева никуда не уезжала. В интервью, данном газете, она повторяет почти все, что сказала на допросе в полиции. С одним – но существенным – добавлением: «Муж сказал мне, что уезжает в Испанию». Очевидно, что уже после бегства Эфрона кто-то научил (приказал?) отвечать так. Кто? Скорее всего – его коллеги по «Союзу возвращения» или работники советского полпредства. (Связь между этими учреждениями была столь тесной, что нет необходимости выяснять, кто именно.) Понятно, зачем была нужна эта версия: Эфрон не скрывается от французской полиции – никаких грехов за ним нет. Он просто выполнил свою давнишнюю мечту – воевать против Франко.
На втором допросе Цветаева уже отвечает: уехал в Испанию – и только потом добавляет: «С тех пор я не имею от него известий».
Действительно ли Эфрон поехал сначала в Испанию и только затем в СССР? Большинство оставивших свои свидетельства участников испанской гражданской войны утверждают, что Эфрон в Испании никогда не был. Но есть и свидетельства противоположные. Однако ни о каких его действиях в Испании не рассказывает никто. Так был или не был? Честно говоря, нам не хотелось заниматься этим запутанным вопросом, ибо, по нашему мнению, совершенно все равно, как было приказано Эфрону вернуться: прямо в СССР или через Испанию. Главное – в Париже «засвеченный» агент больше не нужен. Ему грозит арест, а вдруг да на допросах откроет какие-то секреты?
Эмигрантские газеты выливают на Эфрона ушаты грязи. Вот, например, его коллега по «Евразии» П. Сувчинский, человек, которого Цветаева очень уважала («Вы мне близки и дороги»), сообщает широкой публике, что в «Евразии» Сергея Яковлевича называли верблюдом, смеялись над сочетанием в нем глупости и патетики. Дальше уже идет чистой воды донос: Сувчинский утверждает, что Эфрон никогда не терял связи со Скоблиным, «всячески старался привлечь возможно большее число эмигрантов, а тех, кто препятствует, следует устранить с руководящих постов эмиграции, заменив их своими людьми». После чего он называет Эфрона «злобным заморышем», который «всю свою жизнь отличался отсутствием чувства морали. Он отвратительное темное насекомое, темный делец, способный на все». Любопытно, что Сувчинский, сотрудничавший в «Евразии» до последнего номера, предает не только Эфрона, но и евразийство и газету: «Евразия» стала на путь большевиков». Ее лозунгом было «залить Европу большевистскими ордами и повторить дело Чингиз-хана. Они издевались над европейской культурой с неприкрытой жаждой разрушения моральных и материальных ценностей». Последнее, в общем-то, правда. Но судьи кто? Не сам ли Сувчинский писал приблизительно так же?! В начале статьи он заявил, что уже 8 лет не общается с Эфроном. Откуда же тогда ему известно, чем занимался Эфрон в эти годы и что «Цветаева об откровенном большевизме мужа знала прекрасно»? Конечно, это интервью характеризует больше автора, чем тех, о ком он пишет, но каково было Цветаевой его читать?
Марк Слоним вспоминает: «Когда я встретил ее (Цветаеву. – Л.П .) в октябре у Лебедевых, на ней лица не было, я был поражен, как она сразу постарела и как-то ссохлась. Я обнял ее, и она вдруг заплакала, тихо и молча, я в первый раз видел ее плачущей <…> Меня потрясли ее слезы, и отсутствие жалоб на судьбу, и какая-то безнадежная уверенность, что бороться ни к чему и надо принять неизбежное».
Так все-таки, что знала и чего не знала Цветаева? Излагаем нашу версию: что муж работает в «Союзе возвращения на Родину» и получает там зарплату – знала. Что он симпатизирует советской власти и большевикам – знала. Что он был резидентом ГПУ и вел работу против эмиграции, узнала только в 1937 году, очевидно, непосредственно перед исчезновением Эфрона. Сергей Яковлевич перед отъездом, скорее всего, открыл жене, кому он служит, естественно, не посвящая ни в какие подробности.
