Вениамин Каверин - Эпилог
Наши лаборатории помещались, по-видимому, на каком-то химическом заводе в расстоянии 7—10 минут ходьбы от корпуса, где мы жили. Когда конвойный водил нас туда и обратно, мы проходили мимо зенитной батареи, и несколько девушек-крас-ноармейцев недоуменно смотрели на нас. Как-то одна из них обратилась ко мне: “Дед, а дед, скажи, сколько время?” Мне тогда не было еще и 50 лет. Неужели я уже выглядел дедом? Я не чувствовал себя стариком. Я был полон решимости продолжать бороться за свое освобождение, голова была полна идей, связанных с моей работой, казалось, я мог бы двигать горы, если бы мне дали свободу».
Тогда-то и были заложены основы вирусной теории рака, получившей впоследствии мировое признание.
Когда Лев подошел к первому, едва наметившемуся ее подтверждению, он потребовал встречи с начальником «шарашки», комиссаром второго ранга. Это было очень высокое звание.
Вот сцена этой встречи:
«Конвойный открыл дверь и приказал:
— Входи!
Комиссар второго ранга сидел за столом лицом ко мне. Седеющий, начинающий полнеть, хорошо выбритый, он смотрел на меня ленивым недовольным взглядом. Круглое лицо, безучастные, выцветшие голубые глаза.
— Я прочел ваше заявление и не могу понять, чего вы хотите… Что особенного вы сделали? Научились лечить рак?
— Я не научился лечить рак, но мои опыты показывают, что химические вещества, которые вызывают рак, на самом деле только способствуют истинной причине — вирусу — проявить свое действие подобно тому, как простуда способствует заболеванию туберкулезом. Когда будет ясна истинная причина рака, тогда легче будет найти средство для его лечения.
Я старался говорить медленно, убедительно. Комиссар смотрел на меня в упор. В этих блеклых глазах не было никакого интереса ни ко мне, ни к тому, что я говорил.
— Все эти вещества, — продолжал я, — можно уподобить механизму, который взводит курок, но ведь убивает пуля, так и при раке — убивает вирус, а все, что считают причиной рака, дает вирусу возможность “выстрелить”.
Это было неточно, и я лихорадочно искал каких-либо слов и мыслей, привычных для этого человека. Мне показалось, что в глазах промелькнула какая-то искорка интереса. Я продолжал уже более горячо и настойчиво.
— Самое интересное, гражданин комиссар, заключается в том, что вирус только начинает болезнь, он наследственно превращает нормальную клетку в опухолевую, а дальше опухоль растет без его участия. Более того, в опухолевых клетках создаются неблагоприятные условия для существования вируса, и он исчезает из них. Трагедия ученых, которые искали вирусы в опухолях, заключается в том, что они искали их тогда, когда в большинстве случаев их в опухолях уже не было.
— Ну вот что. Напишите подробно, что вы там сделали, мы пошлем ваш отчет в Наркомздрав.
У меня сжалось сердце. Этого я боялся больше всего.
— Я не сделаю этого, гражданин комиссар.
— То есть как это не сделаете? — Тон стал угрожающим. — Почему?
— В 1937 году, когда я и мои сотрудники открыли вирус дальневосточного энцефалита, а меня через несколько месяцев арестовали, моими подробными докладами Наркомздраву воспользовались люди, которые пытались присвоить себе это открытие. Сейчас речь идет о научных данных, имеющих гораздо более крупное значение.
— А-а-а! Значит, ваши личные интересы, вашу научную амбицию вы ставите выше интересов советской науки. Конечно, от вас трудно было бы ожидать чего-либо другого!
Я понял — полная неудача.
— Нет, гражданин комиссар, — говорил я уже горячо. — Я прошу опубликовать результаты работы не под моей, а под какой-либо вымышленной фамилией, чтобы советские исследователи могли воспользоваться этими данными и вместе с тем чтобы никто не смог их присвоить.
— Что же, может быть, опубликовать это ваше “произведение” в “Известиях”? Или “Правде”?
Он нажал кнопку звонка. Вошел офицер. Небрежный взмах рукой в мою сторону:
— Взять обратно».
Разумеется, этому комиссару, будь он и семи пядей во лбу, не могло прийти в голову, как проницательно заглянул он в будущее — и довольно близкое: не прошло и двух-трех лет, как статья Льва была опубликована в «Известиях».
Но этого, к сожалению, еще не знает и Лев. Обескураженный, он, «впервые чувствуя себя стариком», возвращается в свою лабораторию. Его томит полная безнадежность. Позади — три ареста, годы тюрьмы и лагеря, мучительное «следствие», стоившее ему двух ребер и отбитых почек, два заседания Верховного суда с обвинениями по четырем статьям, из которых каждая грозила расстрелом. «Для оптимизма было мало оснований, — пишет он. — Как и чем пробить эту стальную стену равнодушия?»
Он заболел. Припадки грудной жабы, и прежде мучившие его, участились. И — самое страшное — у него пропало желание работать. Он не мог работать «только для себя». Естественный интерес к тому, как природа умно «придумала» тот или иной процесс, для него был неразрывно связан с потребностью сообщить человечеству то, что достигнуто в тишине лаборатории.
«Тишины было сколько угодно, холодной, мертвящей. Аудитории не было. Мучительно было и то и другое».
14О том, как я потерял и нашел в Перми моих детей и жену, которая была убеждена, что я погиб в Ленинградской блокаде (и только Юрий, который со своими тоже был эвакуирован в Пермь, поддерживал в ней надежду), я не стану рассказывать в этой книге. Как-никак, я пишу страницы литературной истории, а с ней тесно связаны только поразительные обстоятельства, при которых я покинул Ленинград в ноябре 1941 года. Но об этом речь пойдет впереди.
Так или иначе, в марте 1942 года я оказался в Москве, уже в качестве военного корреспондента «Известий», — и прежде всего поспешил, разумеется, на Сивцев Вражек, к З.В. Мы встретились впервые за годы войны, было о чем рассказать друг другу, но едва минуло десять — пятнадцать минут, как она заговорила о Льве. Он находился тогда еще в лагере, на Печоре, а его семья — Валерия Петровна Киселева с двумя сыновьями Львом и Федором (родившимся уже после третьего ареста отца) были захвачены немцами на Истре в 1941 году. Где они, живы ли, остались ли на родине или угнаны в глубину Германии — обо всем этом узналось лишь после окончания войны.
Но так, как если бы ничего непоправимого еще не случилось, З.В. предложила мне поехать на квартиру Льва — одна из его сотрудниц, Дворецкая, обещала позаботиться о брошенной квартире, и вот теперь надо было проверить, выполнила ли она свое обещание.
Надо было ехать в Щукино, там прежде жил Лев, и тогда это был последний дом города, стоящий на берегу Москвы-реки. Мы добирались до него долго, в холодных полупустых трамваях, а потом пешком через деревню. Резкий ветер только что не сбивал с ног, когда, хватаясь за кустики, мы поднимались по занесенному снегом взгорью. Наконец добрались. З.В. пошла к Дворецкой, застала ее, к счастью, — и мы поднялись на третий этаж в квартиру Льва.
