Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний
«Ничего, еще попросят. Сами приползут», — высказался мой сын по этому поводу. И, наверно, знал, что говорил: в комсомол тогда всех тянули как на аркане. Поэтому он и считал, что, вступая в эту организацию, он как бы делает им одолжение.
Но то ли в том году у них была уже какая-то другая установка, то ли про него просто забыли, а он, обуянный своей гордыней, считал ниже своего достоинства им о себе напоминать, только они к нему не приползли. И так он и остался не комсомольцем.
Я объяснил ему ситуацию, на что он сказал:
— Да вступлю я в комсомол. Вступлю. Выкинь ты из головы всю эту муру. Вступлю, будь спокоен!
— Когда? — приставал я к нему. — Ведь экзамены уже на носу!
По моим представлениям, вступление в ряды, каким бы формальным оно нынче ни было, требовало все-таки определенной — и не очень быстрой — процедуры. Сперва комитет… потом собрание… потом…
Но вот и экзамены уже прошли, и свой троечный аттестат он уже получил. Пора было подавать документы в приемную комиссию института, а он на участившиеся мои вопросы о комсомоле все отмахивался:
— Пап, ну что ты волнуешься? Я же сказал, что вступлю, значит, вступлю!
И что вы думаете? Действительно, вступил. Ушло у него на это, как он мне объяснил, всего-навсего полчаса. Вместе с секретарем их школьного комитета комсомола они, улучив свободную минутку, сходили в райком, и там сразу же, без всяких хлопот, выдали ему новенький комсомольский билет. Который, впрочем, с тех пор ни разу в жизни ему не понадобился.
А исключить его из комсомола если и могли, так разве только за неуплату членских взносов. Он их не заплатил ни разу. Платила бабушка — моя теща, ветеран партии, которая к постоянно висящей над внуком перспективе исключения из комсомола относилась с таким же священным, мистическим ужасом, как я в годы моей комсомольской юности. Поэтому каждый месяц, запасшись в качестве взятки недорогим букетиком цветов, она отправлялась к секретарю той комсомольской организации, к которой был приписан ее незадачливый внук, и аккуратно уплачивала за него полагающиеся копейки, получая взамен очередной штампик в его комсомольском билете.
Еще более сильное впечатление произвели на меня новые взаимоотношения с комсомолом, сложившиеся у сверстника моего сына — Андрея Зубкова. Андрей был сыном школьной подруги моей жены. Отец его был — полковник Генерального штаба. Взгляды его на жизнь и на литературу никогда не выходили за пределы, обозначаемые очередной газетной передовицей. Ни в какие политические, а тем более литературные дискуссии поэтому я с ним никогда не вступал. Но однажды — было это в пору знаменитых встреч Хрущева с творческой интеллигенцией, — не выдержал.
Леша (так звали полковника) о том, что происходило на этих встречах, знал из газет. А я, можно сказать, из первых рук. От Васи Аксенова и Андрея Вознесенского, которым на той встрече досталось особенно круто.
Поэт, как сказала Марина Цветаева, издалека заводит речь. В точном соответствии с этой формулой Андрюша Вознесенский, когда его позвали на трибуну, начал свое выступление так:
— Я, как и мой великий учитель Владимир Маяковский, не член партии…
Дальше он, естественно, собирался сказать, что, как и его великий учитель, он всей душой, всем сердцем… Ну и так далее…
Замысел был хорош. Одна только была у него ахиллесова пята: он не учитывал бешеного, взрывного темперамента Никиты Сергеевича Хрущева. Не дав Андрею развернуть замысленный им элегантный ораторский прием, Никита прервал его:
— Ах, не член? Не член партии? Да?.. И ты этим гордишься, да?.. Ну, так вот, на тебе паспорт — и езжай к своим заокеанским хозяевам!..
С Васей Аксеновым вышло примерно так же. Оказавшись на трибуне, он начал с того, что его отец, старый коммунист, был несправедливо репрессирован, отсидел семнадцать лет в сталинских лагерях… Дальше он, естественно, собирался выразить свою благодарность партии и лично Никите Сергеевичу за то, что они разоблачили культ личности Сталина, восстановили ленинские нормы партийной и государственной жизни и вернули ему отца. Но Никита Сергеевич и тут не стал дожидаться окончания этой сложной риторической фигуры. Прервав бедного Васю на полуфразе, он заорал:
— A-а! Так ты, значит, мстишь нам? Да? Мстишь за отца?!
Вася так ошалел от этого неожиданного обвинения, что, стоя перед микрофоном, только и мог тупо повторять:
— Кто мстит-то?.. Кто мстит-то?..
Это мне рассказывал Андрей, который во время Васиного выступления еще сохранял чувство юмора. Что касается самого Васи, то он всего этого не помнил, а только, закрывая в ужасе глаза, вспоминал, каково ему было стоять на трибуне, когда весь президиум в полном составе, главные люди государства, налившись багровым румянцем, стали улюлюкать и материть его, продолжая травлю, начатую паханом.
Полковник Генерального штаба Леша всего этого, естественно, не знал. О суровой партийной критике, которой Никита Сергеевич подверг молодых писателей Аксенова и Вознесенского, он прочел в какой-то газетной передовице. И с полным сознанием своей партийной правоты назвал их обоих в разговоре со мной предателями.
Уж не помню, что я ему тогда на это отвечал. Да это и не важно. Важно, что Лешин сын Андрей, которому было тогда лет двенадцать, при этом разговоре присутствовал и, как выяснилось позже, внимательно к нему прислушивался.
Выяснилось это лет восемь, а может, и десять спустя, когда ко мне вдруг явился вполне взрослый, даже уже начинающий слегка лысеть молодой человек, закончивший математический факультет МГУ и работающий в каком-то «ящике». Я, признаться, даже и не узнал в нем того Андрюшу Зубкова, который был участником детских игр и каверз моего сына. Но когда он назвался, узнал сразу же. И тут у меня невольно вырвалось:
— Боже, Андрей! Как ты стал похож на отца!
От этой моей реплики его вдруг словно бы передернуло.
— Сразу хочу вам сказать, — тут же прямо с порога объявил он, — что в том вашем споре с моим отцом я на вашей стороне.
Ну тут я, конечно, сразу понял, что столкнулся с тем самым вековечным конфликтом «отцов и детей», о котором наша печать постоянно твердила, что у нас, в нашей юной прекрасной стране для него нет никакой почвы.
То, что почва на самом деле была, разумеется, не явилось для меня новостью. Но я даже и вообразить не мог, какой крутой оборот принял этот распространенный в то время конфликт в семье Зубковых.
Сразу же, тоже чуть ли не с порога, Андрей объявил мне, что не желает и не будет жить в «этой стране». Что днем и ночью только и думает о том, какой изыскать способ, чтобы покинуть пределы «большой зоны», убежать из этой проклятой нашей тюрьмы в «свободный мир». Сперва он хотел отправиться в какую-нибудь (любую!) капиталистическую страну по туристской путевке, чтобы попросить там политического убежища. Но право на такую загранпоездку (даже за свои кровные) надо было заслужить. После многих неудачных попыток пробить лбом эту стену он вконец отчаялся и вот пришел ко мне за советом. Как к единомышленнику. (Видимо, так он понял суть моей позиции в той давнишней моей дискуссии с его отцом.)
Я спросил Андрея, чем так ненавистно ему наше отечество. Он отвечал, что не хочет жить в тюрьме, хочет быть свободным человеком. Например, смотреть порнофильмы, свободно ездить по миру, — мало ли что еще!
Я сказал, что если бы попытка стать невозвращенцем ему даже и удалась, это было бы очень жестоко по отношению к его отцу — полковнику Генерального штаба. Ведь этим своим поступком он сломал бы не только всю его карьеру, но и самую жизнь.
— Да, — сказал он. — Я это понимаю. Но ведь у меня тоже только одна жизнь. Единственная. И я тоже не хочу ее ломать.
Я стал не слишком внятно толковать ему про то, что жизнь не стоит на месте, общество наше становится все более открытым. Вот люди уже — худо-бедно — стали выезжать за рубеж, хоть и не без трудностей. А в наше время, при Сталине…
— Бенедикт Михайлович! — сказал он. — Вы бы еще рассказали мне, что были времена, когда в нашей стране людей пороли на площадях, а теперь вот, слава богу, уже не порют.
Мне стало стыдно, и я прекратил свою «воспитательную работу».
С тех пор Андрей стал довольно часто ко мне захаживать и рассказывать о каждой новой попытке осуществить свою голубую мечту. Он писал письма — в ЦК, в Президиум Верховного Совета… В ответ приходили резолюции-отписки: «Обратитесь в ОВИР» или что-то еще в том же роде. Наконец Андрей понял, что для бегства из нашей тюрьмы в «свободный мир» есть только одна щель. И хотя был он насквозь русским, с папиной и с маминой стороны, он решил этой щелью воспользоваться. Стал таскаться к синагоге, познакомился там с какими-то еврейскими ребятами-отказниками.
Короче, прошло еще несколько лет, и Андрей, давно уже толкавшийся во все двери с пришедшим к нему из Израиля вызовом от каких-то несуществующих еврейских родственников, с которыми ему необходимо было во что бы то ни стало воссоединиться, получил-таки законное разрешение на выезд. И уехал. И благополучно живет сейчас в Штатах. (Он — программист, и никаких особых проблем с устройством на работу там у него не возникло.)
