Дмитрий Быков - Статьи из еженедельника «Профиль»
№(608)5, 16 февраля 2009 года
Опыт о достойном враге
Все обвиняемые в убийстве Анны Политковской получили свободу 19 февраля, в зале суда. Следствие не представило ни одного прямого доказательства их вины, а косвенные оказались недостаточными. Жюри присяжных, как подчеркнул редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов, состояло из честных и компетентных людей. Напомним, что именно эти присяжные воспротивились изгнанию прессы и превращению процесса в закрытый. Перед нами если не прорыв, то в любом случае сенсация: суд отказался приговаривать назначенных виновников и потребовал предъявить истинных.
Присяжные в России, как мы знаем, весьма точное зеркало общества: они склонны оправдывать убийц, если им кажется, что убийцы действовали во имя правого дела. Они, случается, обвиняют невинных, если им не нравится поведение и социальное происхождение обвиняемых. По наблюдениям главного защитника и идеолога суда присяжных в России Леонида Никитинского, народные представители не разделяют слабости родного правосудия к обвинительным приговорам: если оправдательные приговоры обычного суда составляют процента два от общего числа, то у присяжных этот процент доходит до пятнадцати. В общем, они крайне редко руководствуются соображениями личной кровожадности или вынужденной лояльности; на них труднее надавить, и хотя им присущи все наши общие слабости — от внушаемости до ксенофобии, — они все-таки дают шанс неправедно обвиненным. На процессе Политковской основным обвиняемым оказалось следствие.
Хочется, впрочем, сказать пару слов и в его защиту: что оно могло? Не в непрофессионализме дело, а в исключительной важности и высокопоставленности затронутых персон, в их прямой неприкасаемости, если на то пошло. Один из чиновников следственного комитета сразу заявил, что следы ведут в Лондон, к Березовскому. Никаких доказательств, правда, не предъявил. Владимир Путин после убийства Политковской — это была одна из самых его грубых ошибок за оба срока — выразился в том смысле, что Политковская ни на что не влияла и что ее смерть выгоднее врагам России, нежели ее политическим оппонентам. Даже если президент России так думал, обнародовать это крайне циничное суждение ему не следовало. У порядочных людей прошлого — о рыцарях не говорю, это уровень недосягаемый — принято было уважительно отзываться о достойном враге и скорбеть по поводу его гибели. У российской власти в самом деле осталось очень мало достойных врагов, тут уж она постаралась. Каждый — на вес золота. Впрочем, российской власти и не нужны достойные враги — ей нужны именно недостойные, чтобы можно было ими пугать: смотрите, кто придет в случае нашего падения! К сожалению, рьяные пугальщики забывают о том, что выращенный ими гомункулус рано или поздно вылезет из колбы, и тогда им самим мало не покажется; достойный враг ограничился бы цивилизованными мерами, а недостойный уничтожит до седьмого колена, разметет в пыль и не поморщится. Уроки царской власти, к сожалению, никого не убеждают. Заткнув рот всем достойным оппонентам, повесив большую часть идеалистов и сгноив на каторге почти всех романтиков, она получила в результате прагматиков, не останавливающихся ни перед чем. В результате царская семья отправилась не в эмиграцию и не в почетную ссылку, а в Ипатьевский дом.
Политковская была исключительно достойным противником нынешней российской (да и чеченской) власти. Многие ее высказывания и действия были как минимум спорными, но у нее было не отнять высокого профессионализма, информированности, человечности, редкой даже для мужчин смелости и абсолютного личного бескорыстия. К такому противнику надо прислушиваться. Его надо беречь. Надо стараться, чтобы с ним ничего не случилось, — не потому, что его смерть выгодна врагам, а потому, что его жизнь необходима государству. Политковская сигнализировала о множестве безобразий и помогала сотням обездоленных. А если такой человек гибнет, задача власти состоит не в том, чтобы как можно быстрей отмазаться, а тем более не в том, чтобы наговорить гадостей над свежей могилой. Задача состоит в том, чтобы задуматься: может быть, все действительно не в порядке? Извиниться за то, что у тебя убивают оппонентов. И немедленно бросить все силы на разоблачение истинного виновника, а также реального заказчика, какое бы положение в новопостроенной пирамиде он ни занимал.
Это одна из главных бед российского государства — уничтожать тех, до кого оно может дотянуться. Между тем даже если государство считает тех или иных правозащитников личными врагами, ему было бы невредно для себя классифицировать этих врагов: этот — приличный, этот — так себе, а этот — ни в какие ворота. Пора на себя оборотиться, если у меня такие противники. Оскар Уайльд — хоть и не следовал, увы, этому правилу — сформулировал главный закон личной безопасности: нас всю жизнь учат осторожности в выборе друзей, но важней осторожность в выборе врагов. Российское же государство делает все возможное, чтобы удавить всех приличных врагов (у которых плоховато с защитой и сопротивлением), оставив только тех, которые в случае чего уже ни перед чем не остановятся.
Приговор по делу Политковской — важный сигнал. Общество устами присяжных требует, чтобы его перестали держать за сборище идиотов и предъявили истинного виновника. Если государство в ближайшее время этого не сделает, оно окончательно подтвердит, что вступило на самоубийственный путь.
№ 6(608), 23 февраля 2009 года
Три возраста Ходорковского
Не мной замечено, что большинство биографий в стране развивается по тем же законам, по каким существует сначала фольклорный, а потом и литературный герой. Не берусь объяснить, что тут первично: сами ли мы подсознательно выстраиваем свои судьбы по национальной сюжетной матрице, литераторы ли с особой тонкостью улавливают родные фабульные закономерности, — но в наших жизнях, влюбленностях, карьерах прослеживаются этапы, через которые до нас проходили Онегин, Иван-дурак и другие кумиры миллионов.
Один из важнейших законов именно русской композиции — тройственное повторение ключевой ситуации или, как пояснял мне когда-то замечательный сценарист Валерий Залотуха, жестами объясняя правила сочинения сценариев, — так, этак и еще вот так. То есть как бы вернуться в исходное положение, но на новом витке. В диалектике это называется тезисом, антитезисом и синтезом. Герой проходит через три испытания, влюбленные встречаются трижды, романы складываются в трилогии, — впрочем, русские тут не оригинальны: три загадки Сфинкса, три вопроса принцессы Турандот, Троица, в конце концов… Просто в наших сюжетах особенно отчетлива схема: конфликт — смена победителя — переосмысление конфликта. Так движутся почти все русские любовные романы, подробно прослеживать эту прелестную закономерность нет места — ну, возьмите хоть историю Андрея с Наташей: любовь, измена, прощение на смертном одре. Или Печорин с Верой… Конфликт в России не разрешается, он переосмысливается, становится не важен на фоне чего-то несомненно более великого: революции или войны. В этом смысле история Михаила Ходорковского представляет особый сценарный интерес. Я воздерживаюсь от политических оценок — меня интересует литературный механизм, который, в отличие от политического, на нашей Родине всегда срабатывает. Вот первый процесс Ходорковского: большинство населения России — на стороне власти. Судят олигарха, олигархов у нас не любят, вдобавок почти все уверены (и не без оснований), что он вступил в открытое политическое противостояние с властью, думал о влиянии на парламент и чуть ли не о переформатировании президентской республики в парламентскую. Власть в этот момент в полном шоколаде. О Ходорковском говорят на всех углах: слышали, что он хотел нашу нефть перепродать Америке? И Бушу обещал все российские недра? Никто не рвется разбираться, где правда, где ложь, — Ходорковский выглядит умным, сильным, решительным, но врагом. Сторонники его отважны, но немногочисленны. Термин «басманное правосудие» приживается, но все то же подавляющее большинство искренне убеждено: против человека, обладавшего таким ресурсом и вдобавок такой решимостью бороться до конца, хороши все средства. И даже дело, разваливающееся на глазах, не прибавляет власти противников: а как с этими можно иначе?
