Александр Морозов - Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765
Академия прилагала все усилия, чтобы не дать Бидлоо учеников больше положенного комплекта в пятьдесят человек, и притом старалась сбыть ему наиболее буйных и нерадивых. Бидлоо строго экзаменовал учеников и принимал тех, кто хотел у него учиться, не спрашиваясь у духовного начальства. Академия часто жаловалась Синоду на такое «непорядочное нахальство», отчего происходит «опасное своеволие», т. е. повальное бегство учащихся. Попав в госпиталь, ученики получали по рублю в месяц на готовых харчах. Им выдавали сукно на кафтан, камзол и штаны из расчета на два года. Они были обеспечены сносным жильем, а главное, избавлялись от схоластики и уготованного им духовного звания.
Конечно, и в госпитале было не все сладко. Ученики вставали в пять часов утра, проводили целые дни то в классах, то в мертвецкой, то помогая при операциях, которые в то время проводились без всякого обезболивания. В жарко натопленных палатах стоял смрад от гниющих ран и слышались стоны умирающих. В госпитале царили порядки военной казармы петровского времени. Хирургических учеников за малейшую провинность Бидлоо безжалостно сажал в карцер на хлеб и на воду, приказывал заковывать в кандалы, бить плетьми и батогами, а в некоторых случаях — за пьянство и распутство — сдавал в солдаты.
Но ученики были не робкого десятка и умели за себя постоять. Невзирая на все строгости, они чувствовали себя вольно и независимо и даже вмешивались в госпитальные порядки. 11 января 1734 года один из учеников госпиталя уличил повара Никиту Коробкова, что он снимает сало со щей, приготовленных для больных, и сливает его к себе в горшок. Повар, которого хотели наказать «домашним образом», вдруг выкрикнул «слово и дело», что означало, что ему известно о государственном преступлении. После допроса в Тайной канцелярии «слова и дела» никакого не открылось, повар был наказан кнутом и возвращен в госпиталь.[120]
Вскоре после смерти Бидлоо (23 марта 1735 года) ученики не поладили с его преемником доктором Деттельсом. Летом того же года разыгралось большое побоище на госпитальном пустыре. Ватага бурсаков с помощью подоспевших к ним на помощь гарнизонных солдат отбила у госпитальных солдат и служителей несколько слободских баб, которых те вели в полицию. Начальник госпиталя тотчас же направил в синодальную штатс-контору доношение о бесчинствах Дмитрия Буйнакова и семи других учеников. Но на допросе ученики объявили, что напрасно оклеветаны Деттельсом, который плохо радеет о своей должности, не свидетельствует их в преподанных им покойным доктором Бидлоо теории и практике и сам их ничему не учит.
Ученики потребовали, чтобы им учинили освидетельствование в науках в Петербургской медицинской канцелярии или каким-либо московским доктором, но только не Деттельсом, «дабы та чрез много лет полученная ими наука не была напрасно уничтожена». Когда их прошение было оставлено без внимания, они обратились к самому архиепископу Феофану, жалуясь, что их незаконно лишили пропитания и отчислили от госпиталя. По расследовании дела Дмитрий Буйнаков был признан невиновным, остальные биты батогами, после чего подвергнуты экзамену особой комиссией, в которую Деттельс включен не был. Комиссия отметила, что ученики в «теоретических квестионах» (вопросах) отвечали «весьма мало», но практические их знания по хирургии были признаны удовлетворительными, и они были отосланы в Коллегию экономии для определения на места.
Ломоносов, несомненно, хорошо знал Московский «гошпиталь» и за свое четырехлетнее пребывание в Москве неоднократно там бывал. Он застал еще в живых сурового доктора Бидлоо, ходившего в старомодном длинном парике, толковал с хирургическими учениками, присматривался к жизни в госпитале и, вероятно, приобрел кое-какие познания по анатомии.
Пример бывших учеников академии, подвизавшихся в различных областях русской культуры, не мог не волновать Ломоносова, которому уже исполнилось двадцать три года. Его жар к наукам не угасал, но к нему присоединилась настойчивая потребность практической деятельности. Стены академии томили его. Ломоносов стал искать дорогу в жизнь. Его привлекла экспедиция в Киргиз-Кайсацкие степи, о которой, видимо, было много толков в Спасских школах. Экспедиция была задумана Иваном Кирилловичем Кириловым (1689–1737), даровитым русским человеком, отличавшимся «натуральною охотою к ландкартам и географическим описаниям». Выходец из народа, получивший первоначальное образование в Навигацкой школе в Москве, он сумел «прилежными своими трудами и острым понятием» обратить на себя внимание Петра Великого и в короткий срок подняться «из самых нижних чинов» до поста обер-секретаря Сената.
И. К. Кирилов, по словам его первого биографа П. Рычкова, был «великий рачитель и любитель наук, а особливо математики, механики, истории, економии и металлургии, не жалея при том никакого своего труда и иждивения». [121]
Целью его жизни стало создание научной картографии России. Еще в 1720 году Петр распорядился разослать по всем губерниям геодезистов, которым было велено описать все провинции и города, произвести съемку всех важнейших мест и «сочинить» ландкарты. Материалы, собранные геодезистами, поступали со всех концов России в Сенат, где ими ведал И. К. Кирилов, ставший после смерти Петра душой всего дела.[122]
С 1727 года Кирилов предпринимает подробное статистико-экономическое и географическое описание России, озаглавленное им: «Цветущее состояние Всероссийского государства, в каковое начал, привел и оставил неизреченными трудами Петр Великий».[123] Эта книга содержала свод официальных сведений, имевшихся в Сенате и коллегиях, о штатах присутственных мест, войске, флоте, роспись государственных приходов и расходов, сведения о городах, епархиях, церквах, монастырях, школах. Особенно подробно он останавливался на хозяйственных вопросах, в том числе отдаленных окраин империи, добавляя иногда сведения по этнографии и истории края, а иногда и о его природе. И. К. Кирилов в этой книге подводил экономические итоги петровского царствования, отмечал рост промышленности и торговли, в частности дал полный перечень заводов и фабрик, действовавших в то время, которых он насчитал 233.
Наконец, он задумал грандиозное дело — издание первого научного «Атласа Всероссийской империи», в основу которого должны были лечь все географические материалы, поступавшие в Сенат. По его плану, «Атлас» был рассчитан на три тома и должен был содержать 360 карт, «ежели время и случай все оные собрать и грыдыром напечатать допустит».
