Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
«Соловьев и Клепикова обнажают динамику кремлевской борьбы за власть — то, что никогда не встретишь ни в учебниках, ни в американской печати о Советском Союзе», — писал один из самых известных журналистов Макс Лернер в New York Post, а другой знаменитый журналист, Гаррисон Солсбери из New York Times, назвал нас «исключительно талантливыми экспертами»: «Как ветеран-советолог, я со всей ответственностью утверждаю, что вклад Владимира Соловьева и Елены Клепиковой в дело изучения СССР по своему качеству является непревзойденным со времени их приезда в Америку».
«Это великолепное чтение», — заканчивает свою рецензию на нашу книгу о Ельцине в Los Angeles Times британский журналист Мартин Уокер, а в самой рецензии припоминает, что, когда он работал корреспондентом в Москве, высокопоставленные советские чиновники зачитывали до дыр его экземпляр нашей книги об Андропове и подтверждали, что в ней все правда. Переводчик и романист Ричард Лури пишет в Newsday об «очаровании нашей книги» о Ельцине, а советолог Димитрий Саймес в New York Times называет ее «самым проницательным исследованием». «Замечательное проникновение в суть конфликтов в Советском Союзе», «сильная книга», «эта книга больше, чем биография» — и так далее, я мог бы цитировать и цитировать американскую прессу, а ведь есть еще британская, немецкая, итальянская, японская, испанская, португальская и прочая! Какой же наглостью надо обладать, чтобы зачеркивать эти книги, ссылаясь на провинциальную газетенку в Париже либо на письмо читателя, который люто ненавидит Ельцина!
Кстати, о держании носа по ветру — в промежутке между второй и третьей книгой мы отказались от финансово заманчивого предложения написать биографию Горбачева, потому что относились к нему скорее отрицательно, а издательство ожидало от нас книги с уклоном в панегирик. Мы ждали своего героя — и дождались его. Я вообще считаю этот мир не совсем безнадежным — кое-что в нем иногда вознаграждается.
Речь идет не о Владимире Соловьеве, но о читателях «Нового русского слова» — это против них, а не против меня ведется кампания, чтобы их оболванить, дезинформировать и дезориентировать. Что ни слово в этой площадной ругани, то ложь — еще хорошо, что фамилию «Соловьев» не перевирают! Я объединяю эти несколько статьей, потому что в них много общего, да на каждый чих и не наздравствуешься. Самое скверное, однако, что эти брехуны осмеливаются писать о совести и чести — не в коня корм!
Что же касается соотношения нравственности и искусства — возвращаясь к Довлатову и моей повести о человеке, похожем на Довлатова, — то я вспоминаю заметку Пушкина на полях статьи князя Петра Вяземского: «Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона». Но это так, к слову.
Каково мне читать о моих мнимых пороках, когда я знаю за собой настоящие? Вот уж в самом деле, «мир меня ловил и не поймал», как гласит эпитафия на могиле Сковороды. Я довольно критично отношусь к самому себе — и к своей жизни, и к тому, что пишу. Чужие книги я люблю не меньше, чем свои, — Аксенова, Алешковского, Войновича, Довлатова, Искандера, Лимонова, Петрушевской, Солженицына, обоих Ерофеевых — покойного Венедикта и здравствующего Виктора. Недосягаемым образцом для меня являются многие стихи, хотя в поэзии я предпочитаю пусть плохих, но настоящих поэтов — хорошим липовым (к последним я отношу Кушнера). Когда-то я много занимался критикой, по которой, честно говоря, тоскую: прочесть о себе настоящую критику — моя мечта, которая, увы, редко сбывается. (Одна из таких редкостей — статья Ирины Служевской о «Романе с эпиграфами» в «Новом русском слове» в прошлом году.) Иногда меня самого подмывает нарушить литературные правила и написать статью о себе самом. И, честное слово, это была бы статья нелицеприятная — уж кто-кто, а Соловьев бы Соловьева не пощадил! Я себя и не пощадил однажды, когда сочинил своих «Трех евреев», — не как литератора, а как человека. Необходимо было мужество, и чтобы писать роман, и чтобы его хранить, и чтобы пересылать через кордон, и чтобы спустя 15 лет опубликовать — ведь я знал, на что иду, ведь это я сам вызвал огонь на себя, ведь это с моих слов теперь пишут обо мне, пусть перевирая и клевеща! Или секреты надо держать в секрете, чтобы не нарушить ни литературный, ни жизненный баланс? О содеянном не жалею и подумываю сейчас — а не пришла ли пора опубликовать мою следующую книгу, также сочиненную еще в Советском Союзе, но не с ленинградским, а московским сюжетом?
Как ни относись к «Трем евреям», ни об одной другой книге то же, к примеру, «Новое русское слово» не писало столько, сколько об этом романе. Даже если сделать поправку на то, что ряд откликов носит организованный характер: мне рассказывал один литератор, как другой литератор (Игорь Ефимов) уговаривал его написать разносную статью о «Трех евреях», — он отказался, но кто-то ведь и согласился.
Помимо прочего, мне помогает знание истории литературы — многие впоследствии знаменитые книги были встречены поначалу в штыки ввиду того нового содержания, которое несли в себе. К примеру, «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» и «Джут Незаметный» Томаса Харди подверглись остервенелому разносу, когда впервые были напечатаны. Что ж, теперь уж можно определенно сказать, что эти злобные филиппики в большей мере характеризовали хулителей, чем будущего классика английской литературы. Я себя не сравниваю — боже упаси, но меня удивляет невежество или беспамятство моих злопыхателей.
Скорее все-таки невежество.
Лично мне грех жаловаться — «Три еврея», помимо отдельных изданий, широко печатается в периодике по обе стороны Атлантики по-русски и по-английски — от Partisan Review и «Нового русского слова» до «Искусства кино» и «Совершенно секретно». Мне почему-то кажется, что критика в метрополии будет к роману благожелательнее, чем эмиграционная.
Вот почему этот мой ответ — последний: никому больше на страницах «Нового русского слова» я по поводу «Трех евреев» или «Призрака, кусающего себе локти» отвечать не буду. Даже если в следующий раз напишут, что я зарезал мать, жену, любовницу и сына. У меня и времени больше нету.
Резвитесь, господа, без меня!
«Новое русское слово»,
Нью-Йорк,
14 июля 1992 года
Раздел II. Бродский и Довлатов
Елена Клепикова. Мытарь, или Трижды начинающий писатель
Владимир Соловьев делал в Нью-Йорке фильм «Мой сосед Сережа Довлатов». Первый о нем фильм. Помимо самого Довлатова, в фильме были задействованы те, кто мог о нем интересно вспомнить. Пригласили и меня вспоминать. Оказалось, мне было что. Более того, моя память о Сереже (я только так его звала и впредь буду), и прежде всего — о ленинградском горемычном Сереже, безуспешно обивающем пятнадцать лет напролет пороги журнальных редакций, заработала так интенсивно, что фильмовой вставки не хватило и захотелось оглянуться еще раз уже на бумаге. Эта книга — еще одна, новая, последняя попытка понять этого трагического человека. Просечь колоссальный Сережин блеф. Разгадать стратегию этого литературного неудачника, который, игнорируя тотальный остракизм, продолжает как ни в чем не бывало виртуальное существование в литературе, где его нет и где он никто. Что дает ему этот театр абсурда, где Довлатов один на один с самим с собой в пустом зале: автор — актер — зритель?
