Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Не поленился и зашел в ближайшую библиотеку в Форест-Хиллсе и на тамошнем экземпляре «Трех евреев» обнаружил штампов о выдаче больше, чем на детективах Агаты Кристи. Отношу это не только к достоинствам «Трех евреев», но отчасти и к обратному воздействию на читателей ругани по поводу моего романа — это и есть то самое «негативное паблисити», о котором мечтает чуть ли не каждый американский автор. Не по той же ли причине заказы, которые я получаю в последнее время на «Трех евреев», хотя рекламу дал на наши с Леной Клепиковой кремлевские исследования? В таком случае, мне ничего не остается, как поблагодарить редакцию «Нового русского слова» за регулярную публикацию инсинуаций в мой адрес.
Или, совсем уж распоясавшись, «квалифицированный читатель» пишет, что в прежние добрые времена Соловьев был бы вызван на дуэль и получил пулю в лоб. Господи, но дуэль — это же не убийство, у противников равные возможности получить пулю в лоб, тем более что я довольно искусен именно в стрельбе — перед тем как приобрести пистолет, прошел специальную подготовку. Здесь, в Америке, а не в России, где я, по утверждению общеизвестного ленинградского стукача, которого подробно описал в «Трех евреях», являюсь майором КГБ. (Обидно вот что — почему майором, а не, скажем, генералом!) И приобрел я оружие по совету совсем иной организации, когда после выхода нашей книги об Андропове — при его еще жизни! — ситуация вокруг нас была оценена как опасная.
Может, зря я здесь разглагольствую об отличиях дуэли от убийства? «Пуля в лоб», «пресечение путей распространения» — то есть уничтожение автора вместе с его книгой? Именно так и поступали два исторических близнеца — Сталин и Гитлер.
Так держать, «квалифицированный читатель»!
Зато другой сквернослов смирился с реальностью и признается, что «понимает всю безнадежность борьбы с феноменом Соловьева», хоть в мечтах лелеет те же самые времена пресечения и уничтожения. Так прямо и пишет, не стесняется: «Сегодня Соловьеву с его профессиональным держанием носа по ветру везет вдвойне, потому как на бывшей родине почти скопирована западная модель свободы слова и печати». Будто существует какая другая!
Согласен — мне повезло: при отсутствии свободы я бы и мечтать не мог, чтобы мои книги были напечатаны у меня на родине. Так что, помимо общих, у меня есть еще личные основания радоваться, что с тоталитаризмом в России покончено, — надеюсь, навсегда. Авторы больше не истребляемы, а книги не уничтожаемы — можно только посочувствовать тем, кто мечтает о прежних временах и нравах.
Всей этой пишущей братии можно также посочувствовать в их суетном желании писать, не имея на то ни ума, ни таланта и не умея связать двух слов. Я с огромным уважением отношусь к читателям, но не к окололитературной дворне, которую презирали дружно все достойные литераторы — от Пушкина до Мандельштама. И пишу я эту статью вовсе не как ответ озлобленным неудачникам, а как разъяснение читателям, ибо хоть брань на вороту не виснет, но под аккомпанемент брани мне сочиняется биография и приписываются взгляды, которые я не разделяю. Кем только не объявляли меня со страниц газеты, которая одновременно напечатала, наверное, добрую сотню моих сочинений в разных жанрах — политические комментарии, критические статьи, рассказы, главы из «Трех евреев», полемику наконец. Удивить меня теперь трудно, коли я уже побывал в майорах КГБ, русофобах, антисемитах — прямо-таки идеологический многостаночник! Я взял себе за правило не обижаться, потому что на обиженных Богом не обижаются. Но когда мне приписывают слова, которые я никогда никому не говорил — и не мог говорить! — либо перевирают мою писательскую судьбу, я вынужден — против своего желания — взяться за перо, а точнее, сесть за компьютер.
К примеру, узнаю, что «написал о покойной матери рассказ с омерзительными подробностями», а в телефонном разговоре объяснил, что это «художественное сочинение к реальной маме не имеет отношения». Вот уж, чистой воды вранье — никогда ничего подобного я, естественно, не объяснял и, более того, в следующем моем рассказе, «Тринадцатое озеро», признался, что в «Умирающем голосе моей мамы» — в отличие от других новелл — «решил не лукавить и написать все, как есть, точнее, как было» (оба эти сочинения были напечатаны в «Новом русском слове»). Что же касается «омерзительных подробностей», то это тоже не моя выдумка — это у смерти омерзительные черты, в чем каждому из нас предстоит убедиться на личном опыте, включая моего бостонского хулителя, который трусливо подписал свой поклеп псевдонимом.
Конечно, можно воспринимать искусство, исходя из хрестоматийного трюизма о том, что в человеке все должно быть прекрасно, либо изрекать школьные пошлости, как это делает «квалифицированный читатель», о создании художественных образов — и это после Тынянова, Проба, Якобсона, Леви-Стросса! Уши, господа, вянут от вашей эстетической стоеросовости и нафталинности.
Бостонский инкогнито пишет о «преуспевающем» Владимире Соловьеве — вот что не дает ему покоя! Так вот, для этого преуспевания вовсе не нужно держать нос по ветру — совсем даже наоборот.
Необходима была некоторая решительность, чтобы после двух лет научной работы в Колумбийском университете и Куинс-колледже отказаться от других университетских предложений и уйти на вольные хлеба в американскую журналистику, где конкуренция — дай бог! И ни одной американской газете не нужны были от двух русских иммигрантов статьи, которые могли написать их собственные авторы, а нужны были оригинальные — только такие они и печатали. И мы с Леной писали их по нескольку в месяц по-английски — каторжная работа! А потом нас заметил и взял для своих газет в качестве регулярных колумнистов один из самых крупных американских газетных синдикатов — United Features Syndicate. С одной стороны, это было хорошо — постоянная работа, но с другой, это была работа совсем уж на измор: надо было писать еще чаще и еще оригинальнее.
А освободились мы от этой изморной работы только после того, как получили от издательства Macmillan шестизначный аванс под книгу об Андропове, договор на которую был с нами заключен благодаря тому, что наши политические комментарии были уже известны и однажды — в 1981 году — мы оказались даже среди трех финалистов на Пулицеровскую премию. Условия договора были, однако, весьма жесткими — мы должны были сдать английский вариант книги через три месяца (схожие условия были поставлены нам в прошлом году издательством Putnam, когда мы писали книгу о Ельцине). Мы работали по 18 часов каждый день; прошу прощения за подробности, но лично мне даже в уборную зайти было некогда — слава богу, у меня крепкий мочевой пузырь. Что касается результатов, то не нам, конечно, о них судить, но когда бостонский аноним ссылается на отзыв «Русской мысли», который мне неизвестен, то я вынужден, в свою очередь, сослаться на New York Times, Los Angeles Times, Newsday, New York Post и другие престижные издания — к примеру, среди присланных издательством двадцати семи рецензий на книгу о Ельцине только одна критическая (за то, что мы сравниваем Ельцина и Горбачева не в пользу последнего). Приблизительно то же соотношение и в рецензиях на наши предыдущие книги. Конечно, можно, живя в США, ориентироваться на выходящую в Париже крошечным тиражом доморощенную «Русскую мысль» — вольному воля, но успех книги, слава богу, зависит не от нее.
