Илья Штемлер - Звонок в пустую квартиру
Почему же мы не стали семьей, когда каждый из нас оказался в одиночестве?
………………………………………………………………….Я гордился ее внешностью, как ребенок гордится игрушкой. И я любил ее лицо, фигуру, как ребенок игрушку. Она казалась мне моей собственностью, я привык к ней, как привыкают к своей фотографии. Когда я уезжал, порой на полгода кряду, она ждала меня преданно, как мать. Ее письма обжигали любовью в каждой строчке, пробуждая в памяти неповторимый тембр ее голоса. В них была тоска, желание свидания, желание близости. Но время сурово. Любовь, как огонь, требует кислорода, я этим пренебрег в своем спесивом самодовольстве, я не брал в голову, что любовь женщины, если это настоящая любовь, отличается от любви матери, любви, к которой привыкают. А к Любви нельзя привыкать. И когда в вестибюле метро «Гостиный Двор» я услышал фразу: «Все!
Я устала. Я больше тебя не люблю», — мне показалось, что я ослышался. Жалкий, беспомощный, я валился с пьедестала. Я физически ощутил утрату. Как? Мне не хватало воздуха, я задыхался. Я уже испытывал такое состояние, когда ставил подпись под бракоразводными бумагами в далеком уже восьмидесятом году. Воистину нет для человека большего недоброжелателя, чем он сам… Или в наши отношения вмешалось третье лицо? Полезно вспомнить бабелевскую фразу: «Босяк! Сколько может ждать женщина?!»
………………………………………………………………….Наши отношения не прервались — слишком я виноват, чтобы их прервать. Наши отношения стали иными, близкими к состоянию неустойчивого равновесия…
………………………………………………………………….«Каждый писатель, даже самый посредственный, хранит в себе отшельнический скит», — писал Ян Парандовский. Вероятно, он прав. Думается, даже «фундаментально-семейные» писатели в душе одиноки — мир искусственно созданных образов смягчает суровость реальности, позволяет им смириться, укротить гордыню. Но те, кто познал упоение одиночеством, вряд ли стремятся укрыться в клетке, даже золотой.
Перо спотыкается о бумагу, перо просит не касаться этой темы. Не вспоминать и другую Лену, светловолосую, юную, с собачкой-пуделем на поводке. Давно и трогательно увлеченную «повзрослевшим» уже писателем. Почему я упомянул ее в этих записках? Так легла карта? Вероятно. Так легла карта.
Существует неписаный закон — произведение со страниц журнала попадает в книгу. А не наоборот… Уверенный в таком порядке, я передал роман «Универмаг» в издательство «Молодая гвардия», что в свое время с успехом выпустило «Таксопарк». Но не тут-то было… Месяц, второй, третий — никакого ответа. Надо ехать в Москву.
Унылое огромное здание издательства, точно сданный в аренду приют. Ломаные, слепые коридоры, множество мелких комнатенок, набитых сотрудниками и начальством. Один из начальников носит фамилию Мошавец.
— Видите ли, Илья Петрович, — говорит тихо Мошавец, — на ваш роман сплошь отрицательные рецензии. Да, читают все, сам читал не отрываясь. Но рецензии? Неужели вы не можете договориться о положительной рецензии? Мы ведь издательство комсомольское.
У Мошавца тощее болезненное лицо и невыразительные глазки над остреньким носиком.
— Стучитесь выше, Илья Петрович, мы люди подвластные…
«Может, взятку хочет? — думал я. — „Взятку хочешь? — спрашивал я мысленно. — Скажи. Я дам. Водку принесу. Пьешь водку?“ Пьет, пьет, — думал я, глядя, как Мошавец тихой мышкой похрустывает бумагой на столе. — А может, не берет? Может, честный комсомолец? Нет, не встречал я честных комсомольцев в подобных учреждениях. Карьерист, стало быть, взяточник. Иначе зачем карьера, если нельзя побольше хапнуть».
— Ну и что? — спрашивает Мошавец.
— Ничего, — отвечаю я. — Буду ждать… («Надо дать?!»)
— Илья Петрович, — останавливает он меня в дверях, — вы известный писатель. Постучитесь в «Большой ЦК», может, они нажмут на «Малый ЦК». «Новый мир» напечатал? Именно поэтому наши и остерегаются, неужели вам не ясно? Пришли бы вы из «Сибирских огней», как с «Таксопарком». Или из «Октября»…
«Вот оно что, комсомольский „Малый ЦК“ бдит, — думал я, поджидая лифт. — Зря я на Мошавца. Человек он зависимый. В каждой комнате здесь сидят люди добрые, но зависимые. И Яхонтова, завпрозой, похожая на классную даму. И Коновалова, редактор, похожая на бухгалтера ЖЭКа, все они люди добрые, но зависимые…» Впоследствии я узнал — все они лукавили, все отпихивали «ненадежный» роман, а Мошавцу еще мешал и «пятый пункт» в паспорте автора — уже тогда издательство «Молодая гвардия», как многое, из чего торчали комсомольские уши, затягивалось мхом шовинизма и национализма. А я, наивный, сваливал все только на «подводное течение», на платформу журнала «Новый мир»…
«Черт бы вас всех побрал!» — злился я тогда, спускаясь в лифте. — Почему роман, который читают, о котором говорят на читательских конференциях, за которым выстраиваются очереди в библиотеках, замалчивается прессой, а если она его и вспоминает, то с непременным вопросом: где автор увидел таких героев?! Почему этот роман надо проталкивать? На встрече с космонавтами в Доме литераторов на вопрос, что сейчас она читает, космонавт Светлана Савицкая ответила: «Как все — „Универмаг“». Подобный отклик на роман мне важнее, чем спесивые усмешки сонма критиков.
Поэт Олег Шестинский, мой приятель, очень похож на киску. Человек не злой, помнящий добро. В свое время он служил начальником ленинградских писателей. А вожди, известное дело, обрастают врагами, явными и скрытыми. И его сместили. Шестинский переехал в Москву. Вождь писателей всего Советского Союза, лауреат всех премий — Георгий Марков — пригрел опального ленинградца и назначил его малым вождем: Шестинскому выделили кабинет в приплюснутом особняке на улице Воровского, куда я, будучи в Москве, и заходил поболтать о том о сем. Узнав про мои невезения, Шестинский предложил обратиться к самому «сильному» человеку Союза писателей — Юрию Верченко. Он из бывших комсомольских начальников, когда-то командовал издательством «Молодая гвардия» и вообще человек, с которым считаются ТАМ.
Юрий Верченко, человек необъятной ширины при высоком росте, весил, на первый взгляд, тонну, не меньше. В любом помещении рядом с ним было тесно, тем более в кабинете, заваленном всяким хламом: грамотами, кубками, призами, переходящими знаменами, дарственными томами наших и зарубежных писателей, портретами вождей народа. Не кабинет, а ломбард. И все это как бы выплывало из сизого марева — Верченко превращал в дым по две пачки в день, особенно быстро он расправлялся с ментоловыми сигаретами «Салем» и «Мальборо», что по тем временам являлось признаком особого успеха.
