Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)
В этот же день я принял газетных сотрудников и заявил им, что не Гермогена нужно гнать из Синода, а Саблера, Даманского и их друзей.
Сотрудники на другой день отпечатали мои слова. Гермоген тоже свой протест выражал через печать.
Утром 13 января мне, явившемуся из города, Гермоген говорил: «А у меня был Михаил Осипович!»
– Кто это такой?
– Да Меньшиков.
– Сам явился?
– Нет, я его приглашал.
– Напрасно, владыка, вы связываетесь с такою собакою.
Гермоген задумался и сказал: «А и правду вы говорите, что он собака. Вот и во сне он мне представился в виде какого-то отвратительного животного с длинною мордою и большими-большими зубами; быстро бежал и нес какую-то грязную тряпку».
– Ну, вот, увидите, что он нас облает, а Распутина возьмет под свою защиту.
Так и случилось. Меньшиков через два дня после визита к Гермогену пригласил Распутина к себе на обед, а потом пропел ему в «Новом времени» похвальный гимн, утверждая, что у Распутина возвышенная душа. А позже, когда мы уже были в заключении, он написал статью «Царь-скандал», в которой безобразно высмеивал наш великий подвиг развязки с «блаженным пророком».
14 января Гермоген, я и Родионов ездили к И. Л. Горемыкину. Я просил его: «И. Л.! Вы сами вот рассказывали, что вы разогнали первую Думу. За это государь целовал вас, называл вас отцом своим, попросил благословить его и наследника. И. Л.! Вы уже получили все чины. Если повесить на вас ваши ордена и медали, то не хватит места на груди, придется вешать их или на брюках, или на спине… Вам нечего искать и нечего терять. Поезжайте, ради Бога, к царю и попросите его принять владыку Гермогена и объясниться…»
– Нет, нет, не могу! – отвечал Горемыкин. – Придворный этикет этого не позволяет, батюшка Илиодор.
В этот же день Гермоген ездил советоваться с великою княгинею Милицею Николаевною. Милица, по словам Гермогена, очень ругала Распутина, но пойти против него отказалась, ссылаясь на то, что «старец» держит в руках царя и особенно царицу крепко.
Конечно, читатель догадывается, почему Милица так бранила «старца».
15 января И. Л. Горемыкин приезжал на Ярославское подворье, но помочь ничем не мог.
Государь уже дважды писал Синоду: «Надеюсь, что Святейший Синод убедил епископа Гермогена уехать из Петербурга в Саратов».
Три члена Синода: Назарий, Серафим и Никон, желая получить награды, пришли на Ярославское подворье и упрашивали Гермогена подчиниться государеву слову.
Гермоген стоял на своем, говорил: «Государю подчинюсь, но Гришке Распутину нет».
Члены Синода кланялись ему до земли, а он, больной, лежал в постели.
Ничто не помогло.
Особенно старался Никон. Я не вытерпел и заглянул в Гермогенову спальню.
Гермоген полулежал на подушках, а Никон сидел на стуле около ночного столика, развел свои раскосые глаза в разные стороны: одним что-то нащупывал под кроватью Гермогеновой, а другой запускал высоко-высоко в угол, в паутину, висевшую там толстым слоем, и каким-то замогильным голосом вытягивал: «Владыко! Брат мой во Христе! Да по-слу-у-у-шайтесь вы государя…»
– Я не слушаюсь Распутина! – резко говорил Гермоген.
– Ну, да там Распутин же чрез царя действует. Пожалейте царя, пожалейте церковь Божию. Ведь нельзя же открыто говорить о язве царской – Распутине. Кто из нас не знает этого сына дьявола. Но сказать никому нельзя: ведь тогда он пойдет против царя, против нас и против церкви Божией.
– Пусть Синод разъяснит царю все. Зачем народу об этом знать?
– Да царь ведь никого и слушать не хочет. Он, вон, одно повелевает: выслать Гермогена из Петербурга и только! Любезный брат Гермоген! Да послушайтесь слова царского… – начал снова Никон петь Лазаря.
Так и ушел ни с чем.
Когда он выходил из передней, я вслед ему сказал: «Стыдно так праведного человека отговаривать от подвига; вы поступаете так, как Петр с Христом».
Никон метнул на меня своими дикими глазами и прямо-таки прошипел: «И вам будет!»
– Я ничего не боюсь. Хоть шкуру снимите с меня!
16 января, вечером, я, по предложению Гермогена, писал от него телеграмму царю. Гермоген сидел около меня и горько-горько плакал, а я выводил: «Царь-батюшка! Всю свою жизнь я посвятил служению Церкви и Престолу. Служил усердно, не щадя сил. Солнце жизни моей зашло далеко за полдень, голова моя побелела. И вот на склоне лет моих с позором, как преступник изгоняюсь тобою, государь, из столицы. Готов ехать, куда угодно, но прежде прими меня, я открою тебе одну тайну. Епископ Гермоген».
На эту телеграмму скоро был чрез Синод получен от Николая такой ответ: «Не о какой тайне я знать не желаю. Николай».
Гермоген, прочитав ответ, опять заплакал. А я говорю: «Какую тайну, владыка, открывать царям. Они больше нашего знают. Смотрите, царь правильно писать не умеет; написал: «не о какой!»
Гермоген продолжал плакать, закрыл лицо руками и говорил: «Убьют царя, убьют царя, непременно убьют».
Затем епископ заставил меня писать телеграмму Александре. Я писал: «Царица-матушка! Закрыта дорога для меня к государю. Помоги мне. Открой эту дорогу. Епископ Гермоген».
Александра ответила: «К сожалению ничего не могу сделать. Нужно повиноваться властям, от Бога поставленным. Александра».
Гермоген плюнул на телеграмму и проговорил: «Какое лицемерие! Это – Гришкины ответы. Он сидит во дворце и диктует их».
Действительно, как узнал Митя блаженненький, Распутин был в то время во дворце и советовал царям, что делать и как поступать.
17 января в 11 часов вечера на Ярославское подворье из Синода принесли два пакета: большой Гермогену, а малый мне.
Гермоген распечатал свой; там было сказано, что он за ослушание Синоду и государю ссылается, по высочайшему повелению, в Жировицкий монастырь.
Распечатал и я свой; из него я узнал, что я ссылаюсь, по высочайшему повелению, во Флорищеву пустынь, Владимирской губернии, находящуюся вдали от всякого человеческого жилья в непроходимых и необозримых дремучих лесах.
За что ссылаюсь, об этом в бумаге не было сказано ни одного слова. И после, когда Синод, отвечая на вопрос общественного мнения, за что сосланы Гермоген и Илиодор, про Гермогена отвечал, что он сослан за диаконисс, а про меня ничего не упоминал.
На заседании Синода, когда решена была наша ссылка, особенно лютовали митрополит Владимир и Антоний Волынский. Владимир, мстя Гермогену за то, что он не допустил устройства в архиерейских покоях бардаков, кричал: «Сослать, чтобы другим неповадно было идти против помазанника Божия!» А Антоний, давно собиравшийся ввести нас в послушание Синоду, прямо-таки вопил: «Если я дерзну ослушаться государя, то и меня, как бунтовщика, берите, вяжите и ввергайте в темницу!»
