Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)
Я, усталый, уже ничего не говорил. Родионов попрощался и ушел. Архиерейские покои совсем опустели. Стояла мертвая тишина, особенно заметная после пронесшегося адского шума…
Я вошел в кабинет к Гермогену. Епископ стоял около стола и, по обыкновению, перебирая иконки, крестики, панагии и другие святости, благоговейно целовал их, как ни в чем не бывало.
– Ну что, владыка, как себя чувствуете?
– Ничего, слава Богу! Развязались с дьяволом.
– Да развязка-то только началась, дорогой владыка!
– Пускай себе бесятся, а мы будем бороться.
– До конца?
– До конца! Ни в чем и никак уступки не делать!
Я горячо поцеловал Гермогенову руку, утешаясь его твердостью и бесстрашием.
Вечером, в этот же день, О. В. Лохтина говорила мне по телефону: «Отец Илиодор! Ради Бога, приезжайте сейчас к Головиным… Здесь сейчас Петр Степанович Даманский. Скоро приедет В. К. Саблер. Приезжайте. Посоветуемся. Помиримся!»
– Не приеду. Все кончено. Советы излишни. Прощайте! – сказал я и повесил трубку.
После этого Лохтина еще несколько раз вызывала меня к телефону, но я не подходил.
Оказалось, что меня вызывали Даманский и Саблер узнать, как случилось «происшествие» и нельзя ли как уладить дела. Об этом мне после передавала Лохтина же.
17 декабря, рано утром, когда я еще лежал в постели, вошел в мою комнату Григорий.
– Григорий, да зачем ты? Ведь уже все кончено… – смущенно и недовольно проговорил я.
– Голубчик, дружок! Пойми меня! Пожалей меня! Я ведь тебе помог когда-то. Окажи мне милость. Помири с Гермогеном.
– О, это никак невозможно, Григорий! Уходи отсюда!
– Все возможно, голубчик! Все возможно! Я сейчас же спрошу у мамы 5000 рублей на типографскую машину… Только помири меня с Гермогеном.
Я встал с постели и начал одеваться. Когда уже умылся, Григорий вдруг упал к моим ногам, заплакал и заголосил: «Спаси меня! Спаси! Папа и мама шума боятся. А это ведь шум будет. Пожалей папу и маму, ведь они тебя так любят, так любят…»
– Отстань, Григорий! Не пойду я к Гермогену!
– Голубчик! Хоть проведи меня к нему: я с ним поговорю. Ради Бога, проведи!
– Да он с тобой и говорить не будет.
– Да ты только проведи.
– Не поведу. Боюсь обидеть владыку.
– Ну, пойди скажи, что я, Григорий, с ним хочу поговорить и попрощаться… Понимаешь, попрощаться.
У меня мелькнула мысль: «И к дьяволу нужно быть не только справедливым, но и милостивым!»
В ту минуту мне жалко сделалось Григория, и я пошел к Гермогену: «Владыка! Пришел Григорий. Просит, чтобы вы поговорили с ним».
– Нет, нет, никак нельзя!
– Владыка, плачет, в ногах валяется…
– Ну, пойдите, скажите: пусть идет, но только я к нему лицом не повернусь; буду стоять к нему задом и так разговаривать. Близко к себе его, пса, не подпущу.
Я пошел и передал Гермогенову волю Григорию. Григорий встрепенулся и прямо-таки вбежал в кабинет. Гермоген стоял задом к нему, а лицом почти вперся в иконный угол; стоял, жевал просфору и пил святую воду.
– Владыка! – крикнул Григорий и, как бы кем ужаленный, выбежал из покоев, на ходу надевая шубу и шапку…
Это было его последнее свидание с Гермогеном.
Григорий, как оказалось потом, побежал с Ярославского подворья на телеграф и послал телеграмму царям, полную невероятной клеветы… Он писал, что будто бы я и Гермоген хотели его у себя в покоях лишить жизни, задушить.
Об этом факте говорит следующее обстоятельство. В феврале месяце 1912 года, когда мы с Гермогеном были уже в заключении, Щегловитов однажды молвил слово царю за нас. Но Николай похлопал его по плечу и сказал: «Нельзя, нельзя таких злодеев миловать. Ведь они хотели человека, Григория Ефимовича, задушить, жизни лишить!»
Это мне передавал со слов Родионова друг Щегловитова, Н. П. Попов, приезжавший в пустынь из Петербурга проведать меня.
Через час после Григория пришел к Гермогену камер-юнкер А. Э. Пистолькорс и в разговоре с Гермогеном он все недоумевал по поводу всего происшедшего. Уходя, он настоятельно приглашал меня пожаловать вечером на совет в дом Головиной.
По уходе Пистолькорса Гермоген вдруг горько-горько заплакал и, рыдая, заговорил: «Дитя – вы, дитя – вы; вы ничего не знаете! Ведь Григорий взял себе царицу; а чтобы царь не отдался другой, вот шайка Гришкина и стремится приблизить к государю жену П., а потом уже командовать: и царем, и царицею…»
– Да они и так командуют, владыка!
– Это правда, – утирая платком катившиеся по обеим щекам слезы, отвечал Гермоген.
Начиная с 4 часов вечера из квартиры Головиной все время звонил телефон. Головина, Лохтина, Вырубова, Пистолькорс, сам Григорий звали меня к себе.
– На суд меня зовут! – думал я. – Пойду, пойду; узнаю, как обстоят дела.
Движимый непреодолимою силою, я, одев самый скромный костюм: простой, холщовый подрясник и грубую афонскую шапочку, без рясы и без креста, подпоясанный кожаным поясом, – направился туда, куда меня так усердно звали для «расправы».
Император с супругой на прогулке
Уже когда я был в выходных дверях, Гермоген крикнул мне: «Куда?»
– Ну, так и живите с хлыстом. Я вас не знаю. – Гермоген набрал полон рот слюны и плюнул на меня.
– Владыка! Я хочу жить только с Чистым и Святым Господом Богом. Это вы хорошо знаете. А иду туда, потому что хочу узнать, скоро ли нам с вами дадут по тылице: ведь мы начали дело делать не по плану…
Гермоген очень рассердился, убежал, хлопнув за собою дверью.
Я пошел. Войдя в переднюю квартиры Головиной, залитую ярким электрическим светом, я сразу, по обстановке и настроению людей, понял, что ответ от царей Григорием получен, и ответ для меня и Гермогена убийственный.
Распутин уже сбросил одежду «покаяния», в которой он явился утром на Ярославское подворье и валялся у меня в ногах…
Теперь он стоял передо мною в роскошной шелковой с косым воротом русской рубашке. Подпоясан был красивым поясом, пышные кисти которого он то и дело перекидывал из одной руки в другую. Ноги попеременно закидывал одну за другую, как будто выделывал какой танец. Встретил он меня с наглою, злою улыбкою и со словами на своих безобразно-чувственных губах: «Ну, что, как Гермогешка, достукался! Нарвался. А если б я его по морде ударил, когда он меня за голову схватил, то что бы, поди, небось, Родионов-то меня шашкою-то рубанул?..»
Я стоял и молчал.
Вся «старцева» компания выглядывала из зала в дверь, лезла друг на дружку и кричала: «Так-то с праведником расправляться?»
Наконец и я заговорил: «Да позвольте, господа! Дайте мне войти в зал. Тогда и поговорим!»
