Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века
Предпринятая попытка перевести есенинского «Пугачёва» на французский язык привела к такому бледному, немощному результату, что разочарованная Айседора попросила автора прочитать свою драму перед малахольным и не слишком умелым переводчиком. Когда поэт проделал это с присущим ему жаром и блеском, француз не мог не почувствовать вулканического темперамента, которым не дышал, а полыхал русский оригинал.
А в Америке так и вовсе не нашлось желающих переводить стихи Есенина на английский язык: до того чужды и непонятны были они местным стихотворцам. Слишком значительной оказалась дистанция между молодой нарождающейся литературой Соединённых Штатов и уже пережившей эпоху своих величайших взлётов поэзией России.
Увы, путь всякого подлинного самобытного поэта через языковый барьер всегда труден. Строки его попросту не укладываются на истёртое клише уже разработанных переводческих схем. Для поэта оригинального необходима и новая традиция перевода. Увы, Есенина, присутствующего при шумном феерическом успехе жены и ощущающего равнодушное пренебрежение к себе, эта ситуация не могла не огорчать.
Поэт рвался к славе, едва ли помня мудрое предостережение Блока не торопиться, и едва ли понимая, что всё приходит в свой черёд. Признаками спешки были: и его женитьба на знаменитости, и само участие в гастрольной поездке. Придёт время, и его стихи будут переведены на очень многие языки мира и повсюду найдут своих почитателей и поклонников. Нужно только уметь ждать. Но до чего же трудно это делать в лучах и грохоте чужой славы! Есенин томился, мучился. Триумфальные представления всемирно прославленной супруги, нескончаемая вереница пышных банкетов. А ещё – вынужденное безделье, оторванность ото всего, что близко и дорого – от родины…
Поэт начинает напиваться и дебоширить, чтобы хоть так заявить о себе. И уже рвётся, рвётся от Асейдоры, как будто из какой-то душевной, духовной западни. Но она, чувствуя себя скорее его матерью, а не женой, снова и снова находит своего загулявшегося муженька и привычно подчиняет его своей заботливой любви и неусыпной ревности.
Для совершения большой гастрольной поездки по Греции Айседора Дункан вызвала учениц своей бельгийской Школы, и они приехали в Берлин. Но едва Сергей затеял лёгкий флирт с одной из них, наставница ударилась в краску и скомандовала: «По автомобилям!» Девушки отправились обратно в Брюссель. День приезда оказался днём отъезда – командировочный стандарт. Греция не состоялась.
Во Франции, раздумывая – как привлечь внимание невозмутимых парижан, Есенин обратился к супруге с просьбой: «Изодора, купи мне корову. Я проеду по Парижу на корове». Выполнила ли Айседора его просьбу – мы не знаем, но буквально за день до намеченного мероприятия какой-то негр опередил поэта в этой хулиганской затее. Не иначе, Дункан наняла, чтобы уберечь мужа от шутовской выходки, чтобы не позорился.
Едва ли не самым печальным итогом гастрольного круиза, разумеется, кроме появившегося пристрастия к вину, оказалась стихотворная книга, написанная Есениным в эту пору и отнюдь не на трезвую голову: «Москва кабацкая». Пожалуй, правильнее было бы её назвать: «Париж кабацкий», «Нью-Йорк кабацкий», «Чикаго кабацкое»… По кабакам именно этих городов путешествовал русский поэт со своей похмельной Музой, а в героине пьяных стихов этой книги, в женщине, равно любимой и ненавидимой Есениным, легко угадывается его «Изодора», его «Дунька».
Именно так называл свою дражайшую Сергей, не друживший с иностранными словами и даже опасавшийся засорить ими свой язык, чтобы исконно-русское звучание его поэтического голоса никакие чуждые речения не затуманивали. В книге этой наконец-то и реализовался совсем недавно приисканный имидж поэта-хулигана. Айседора Дункан со своими гастролями подвернулась, что называется, кстати…
Сразу по возвращении в Россию американская танцовщица отправилась в турне по Закавказью, а Есенина, твёрдо решившего с нею расстаться, закружила Москва. Ночевал, где придётся. Возвратиться в Богословский переулок возможности не было. Поэт Анатолий Мариенгоф, разведший его с Райх по причине «несовместимости поэзии и брака», благополучно женился на актрисе Камерного театра Никритиной, обзавёлся тёщей, ребёнком и теперь занимал обе комнаты, принадлежавшие ему на пару с Есениным.
Тут-то Сергей Александрович и сошёлся с Галиной Бениславской, познакомился с которою ещё до заграницы. У неё и стал жить. А Дункан, не терявшая надежду вернуть Есенина, ещё долго бомбардировала Москву телеграммами, призывая его присоединиться к её новым гастролям.
С имажинизмом Есенин тоже решил расстаться. Как теоретическую программу, течение это он уже давно перерос, выйдя, как ему представлялось, на широкий простор гоголевского реализма. Да и прочных сердечных связей с имажинистами у него не осталось. В их групповой журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасное» № 3 дал он свою «Москву кабацкую», а в № 4 – уже ничего. Не пожелал напечататься и в готовившемся тогда сборнике, в который вошли стихотворения Мариенгофа, Шершеневича, Ивнева и Ройзмана. Ну, а предлогом для окончательного разрыва с бывшими соратниками послужил их кощунственный замысел «почтить» память умершего Блока скандальным вечером.
Публикация «Москвы кабацкой» вызвала целый поток критической брани, отчасти справедливой. Слегка озадаченный всеобщим неприятием этих непристойно-грубых стихов, а также весьма предсказуемым резюме, что такая поэзия никому в Советской России не нужна, Сергей Александрович решил найти и для этой книги подходящую публику, для чего как-то вечером явился в Ермаковку. Так называлась одна из наиболее знаменитых московских ночлежек. На поэте было заграничное пальто, серая шляпа, белое кашне… Есенин вскочил на нары и стал читать «Москву кабацкую».
Никто в его сторону даже глазом не повёл. Каждый занимался своим делом: кто с иглой в руках чинил ветхую одёжку, кто вечерял; справа играли в карты, слева выпивали. А на читающего поэта – ноль внимания. Так только прошелестело по нарам почти неслышное: «Есенин…» И – равнодушная, даже как будто бы неодобрительная тишина.
И тогда Сергей Александрович своим сверхъестественным чутьём поэта понял: главное в этих завсегдатаях ночлежки не то, что они – бродяги, воры, бандиты, а то, что они – глубоко несчастные люди, брошенные своей нескладной горестной жизнью на самое дно. И тогда поэт начал им читать своё самое-самое: стихи о любви, о природе, о матери….
ПИСЬМО К МАТЕРИ
Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечалось,
Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И его услышали. Обступили. Кто-то сел рядом. Слово боялись проронить. Кто-то плакал. Может быть, вспомнил свою мать, которую не видел не один десяток лет, скитаясь по чужим углам и тюрьмам?
