Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война
После окончания Литературного института Толя стал писателем Анатолием Кузнецовым и написал роман-документ «Бабий Яр». Привожу с некоторыми сокращениями фрагмент из этой книги, из главы «Приказ». То самое 29 сентября.
* * *КУЗНЕЦОВ: «Конечно, я не мог пропустить такое невероятное зрелище – вывоз евреев из Киева. Дождавшись рассвета, я выскочил на улицу. Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными, плача и переругиваясь, выползло на улицу еврейское население огородного колхоза…
Меня потрясло, как много на свете больных и несчастных людей.
Кроме того, еще одно обстоятельство. Здоровых мужчин мобилизовали в армию, остались одни инвалиды. Кто мог эвакуироваться, у кого были деньги, кто мог уехать с предприятием, те уезжали. А осталась самая настоящая шолом-алейхемовская беднота, и вот она выползла на улицы.
Да, зачем же это? – подумал я. – Нет, это жестоко, несправедливо, и очень жалко Шурку Мацу; зачем это его выгоняют, как собаку?!
В судорожном возбуждении я шнырял от кучки к кучке, прислушивался к разговорам, и чем ближе к Подолу, тем больше людей становилось на улицах. В воротах и подъездах стояли жители, смотрели, вздыхали…
По Глубочице поднималась на Лукьяновку сплошная толпа, море голов, шел еврейский Подол. О, этот Подол!..
От шума и галдения у меня голова лопалась. Сплошь разговоры: куда повезут, как повезут? В одной кучке только и слышалось: «Гетто, гетто!» Подошла взволнованная немолодая женщина, вмешалась: «Люди добрые, это смерть!» Старухи заплакали, как запели…
Кто-то возмущался: как можно так сеять панику! Но уже было известно, что какая-то женщина отравила своих детей и отравилась сама, чтобы не идти. У оперного театра из окна выбросилась девушка, лежит накрытая простыней, и никто ее не убирает.
Вдруг все вокруг заволновались, заговорили, что впереди, на улице Мельника, стоит оцепление, туда впускают, а обратно нет. Тут я испугался. Я устал, у меня гудела голова от всего этого, и я испугался, что не выберусь обратно и меня увезут. Стал проталкиваться против толпы, выбрался, потом долго шел по опустевшим улицам – по ним почти бегом спешили редкие опоздавшие…
Придя домой, увидел деда, он стоял на середине двора, напряженно прислушиваясь к какой-то стрельбе, поднял палец.
– А ты знаешь, – сказал он потрясенно, – ведь их не вывозят. Их стреляют.
И тут до меня дошло. Из Бабьего Яра неслись отчетливые, размеренные выстрелы из пулемета: та-та-та, та-та… Тихая, спокойная размеренная стрельба, как на учениях. Наш Бабий Яр лежит между Куреневкой и Лукьяновкой, чтобы попасть на кладбища, стоит только перейти его. Их, оказывается, гнали оттуда, с Лукьяновки, в этот наш овраг.
Дед выглядел озадаченным и испуганным…
На дворе было холодно, все так же дул пронзительный ветер, как и вчера.
Я все выбегал, прислушивался. Бабка вынесла мне пальто и шапку, слушала сама, заламывала руки, бормоча: «Боже, и бабы там, и деточки маленькие…» Мне показалось, что она плачет. Обернулся – она крестилась, стоя лицом к Бабьему Яру:
– Оченаш, жои си… на небеси…
На ночь стрельба прекратилась, но утром поднялась снова. По Куреневке говорили, что за первый день расстреляно тридцать тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди.
Бабка пришла от соседей с новостью. Во двор огородного хозяйства прибежал 14-летний мальчик, сын конюха колхоза, рассказывает ужасы: что там всех раздевают, ставят над рвами по нескольку человек в затылок, чтобы одной пулей убивать многих; положат штабель убитых, присыпают, потом снова кладут, а много недобитых, так, что земля шевелится и некоторые выползают. Он выполз и прибежал.
– Его надо спрятать! – сказала мама. – В окоп.
– Сынок, воскликнула бабка, – беги скоренько, покличь его, накормим да сховаем.
Я поспешил в огородное хозяйство. Но было уже поздно. У ворот стояла телега, запряженная понурым коньком, на ней сидел немецкий солдат с кнутом. Другой солдат, с ружьем подмышкой, вел из ворот бледного мальчишку…»
* * *Тот же день – 29 сентября. Маленькая семья Дины Левиной из еврейского района Подол вместе с потоком других обреченных направлялась на киевскую голгофу, которую назовут Бабий Яр. В их семье два человека – мама Клара и 13-летняя Дина. Отца с ними нет – он, как и многие молодые здоровые мужчины Подола, призван в армию. Теперь у Дины все позади – школа, занятия балетом. Впереди расстрел!
* * *ДИНА: «Это было ужасное шествие. Молодежь, старики, молодые мамы с грудными детьми, с колясками. Все шли и не знали, куда и зачем. Одни говорили, что их будут вывозить, другие не верили…
Потом пошли улочки поуже и все скорбно молчали, многие тихо плакали. Позже шли уже цепочкой сквозь строй немецких солдат с овчарками. У людей забирали документы, ценности, деньги и одежду. Стала слышна стрельба, пулеметные очереди. Людям командовали – «раздеваться» и направляли вверх по тропинке. А там ставили лицом к яме, спиной к пулеметчикам. Я видела, как впереди старые евреи молились и плакали. И уже было видно, как люди падают в яму. Здесь на краю стоял крик и плач невообразимый. Общий хор отчаяния – дети и взрослые!
Мы с мамой молчали, от ужаса потеряв дар речи. Раздетые до нижнего белья мы, держась с ней за руки, поднялись на самый верх тропинки. Теперь наша очередь. Когда начали стрелять в нас, мама потеряла сознание и упала. Наши руки расцепились, мы обе полетели вниз. Я не могу все это передать, нет таких слов. Боли не чувствовала, когда ногу прострелило. Помню, что не было сил кричать, я только звала:
– Мама, мама…
Немцы еще стреляли, вверху кричали и на нас падали тела, я стала задыхаться. К ночи стрельба закончилась, я стала выбираться. Кто-то недостреленный тоже пытался выбраться. В памяти осталась безумная картина – люди, люди, люди… много людей сваленных друг на друга. Маму я не нашла. Выкарабкаться из ямы было трудно, не за что было уцепиться.
Под утро я, наконец, выбралась и направилась к ближним домам. Меня жалели, но говорили – «уходи, а то всех убьют». И я пришла в наш двор, где мы жили. Очень хорошие наши соседи-украинцы Щур – Галина и ее муж Андрей. Меня покормили, я пробыла у них немного, но оставаться там было нельзя, так как немцы прятавших тоже убивали.
Я ушла и скиталась, где могла. Встретила однажды мою одноклассницу Валю Тарасенко, которая привела меня к себе и я пробыла у них несколько недель. Тоже очень хорошие люди. Их соседи меня видели, никто не выдал.
