Бенно Цизер - Дорога на Сталинград. Воспоминания немецкого пехотинца. 1941-1943.
Правда доходила до нас по мере того, как остатки одной дивизии за другой отбрасывались назад, терпя поражение со всех сторон, не говоря уже о напирающем противнике, который теснил нас к центру Сталинградского котла. Постепенно колонны сосредоточенного транспорта забили все дороги. Взрывали орудия и всевозможное вооружение, включая танки, которые остановились из-за нехватки горючего. Нагруженные грузовики, застрявшие в снегу, горели. Огромные груды одежды и продовольствия были подожжены, чтобы не достались врагу. Установки, на сборку которых были потрачены колоссальные усилия, были уничтожены.
Отрезанные от своих, солдаты в серой полевой форме, грязные и завшивленные, ковыляли с бессильно опущенными плечами от одной оборонительной позиции до другой. Ледяной ветер этих необъятных белых пространств обжигал их сморщившуюся кожу, выдавливал слезы из запавших глаз, которые почти закрывались от перенапряжения, проникал сквозь форменную одежду и пробирал до самого костного мозга. Для тех, кто больше не выдерживал, всегда был наготове добрый снежный саван.
Менее чем в двух тысячах километров к западу был другой мир. Там люди спали в мягких теплых постелях; там во время обеда они садились за стол, накрытый чистой белой скатертью, и ели сколько душе угодно. Дети смеялись, и даже солдаты не были обделены счастьем.
Но здесь, лишенные инициативы, мы позволяли себя гонять, все время перемещались то вперед, то назад, подчиняясь бессмысленным приказам, занимали новые позиции и оказывали сопротивление, лишенное всякого военного смысла. Проявлением общего безразличия стали ночные вылеты самолетов люфтваффе снабжения, которые становились все реже, и то, что единственной горячей пищей оказывалась жидкая похлебка с редкими кусочками конины, и то, что нам все чаще приходилось довольствоваться парой кусков хлеба в течение всего дня.
Мы все еще невольно вслушивались в грохот ударов вражеских минометов, по старой привычке считали секунды до взрывов. Мы чувствовали, как земля вздрагивала от фугасных бомб, и видели бесчисленные ракеты «Сталинских органов».
Нам все еще казалось поразительным, что мы не единственные остались в живых, что были еще красные и фиолетовые огни, вспарывавшие небеса, предупреждения об атаках пехоты, предостережения о танках и настойчивые крики о помощи – с другой стороны. И тогда мы стреляли в кричащую массу русских, вели огонь механически, как автоматы, до тех пор, пока наконец их гигантские танки, надвигавшиеся на нас, не вынуждали нас снова отступать в этот котел, который с каждым днем становился все меньше и горячее.
Мое подразделение сократилось до жалких остатков. Люди один за другим выбывали, истекали кровью или замерзали в безжалостном белоснежном океане.
Францл был сломлен, потерял всякую надежду на то, что может снова увидеть родной дом. Но иногда, когда наступало относительное затишье и мы сидели согнувшись в своем окопе в ожидании того, что будет дальше, он доставал из своего бумажника фотографии: одну неизвестного солдата и другие – свои, своей семьи и друзей. Тогда и я доставал открытку с загнутыми краями, на которой был изображен мой родной город, и мы заводили разговор о такого рода вещах. Только в эти минуты он, казалось, оживал.
Неожиданно возобновлявшийся ураганный огонь возвращал нас к действительности, и мы осознавали со всей мучительной остротой, какое сокровище мы потеряли.
* * *Находясь рядом со мной в окопе, прислонившись к его стенке, он вдруг рухнул. Его колени подогнулись, и все тело опустилось, как сдувшийся воздушный шар.
– Францл! – крикнул я, не веря.
Даже когда я с ужасом увидел его простреленный насквозь глаз, я не смог поверить в страшную правду.
Затем откуда-то изнутри головы у меня вырвался пронзительный крик – такой громкий, что возможность такого крика вряд ли когда-либо приходила в голову ученым, работающим на войну. Небо, и снег, и все прочее, что сгубило нашу жизнь, закружилось передо мной в безумном танце. И я схватил свой пулемет, выбрался из окопа и побежал в том направлении, откуда кем-то был сделан этот выстрел. В утренней мгле я видел темные очертания людей, и стальной механизм, бешено бивший отдачей по моему бедру, косил их, как траву. Я бежал все дальше и дальше, стрелял и стрелял, пока что-то не обрушилось на мою руку, как удар дубины.
* * *– Эй, ты! Ты что, заснул, что ли? Давай залезай, ты здесь не один.
Это был сон, и как во сне я вскарабкался в кузов машины, присоединившись к остальным. Наши раненые все прибывали, их становилось все больше и больше.
Тяжелый груз свешивался с моего плеча. Я видел, что это моя рука, сильно раздутая. Я совсем не мог шевелить пальцами. Вся правая сторона шинели была темно-бурого цвета и твердая от запекшейся крови. Но все, включая и это, было совершенно нереальным.
Шатаясь как пьяный, я доковылял назад до наших позиций, после того как получил удар, и пули роем проносились возле моих ушей, а теплая кровь хлестала из рукава. Смутно помню, как грубые, привыкшие к крестьянскому труду руки перевязывали рану и делали мне уколы. Потом я увидел главный перевязочный пункт. Его освещал тусклый свет мигавших ламп, и в нем стоял бьющий в нос неприятный запах эфира, пота и гниения. Гудел электрогенератор, создавая фон, безразличный к крикам боли, проклятиям, стонам и пронзительным воплям людей с оторванными руками или ногами, с раздробленной челюстью или грудью, с вываливающимися кишками, с обожженными лицами. Среди всего этого кошмара стоял бледный хирург в забрызганном кровью прорезиненном халате и орудовал блестящими инструментами так быстро, как только возможно, и через каждую минуту или две натужно кричал санитарам:
– Следующий!
Я видел молодого сержанта с покрытой красными пятнами крови повязкой на голове, который на мгновение потребовал от всех полной тишины – даже хирург оторвался от работы, – и тогда он встал с носилок, широко развел костлявые руки и запел «Германия превыше всего». Он явно хотел допеть, но голос оборвался, и он рухнул, всхлипывая.
И был момент, когда офицер в меховом пальто, проходя, взглянул на меня и отрывисто буркнул:
– И его возьмите, он может сидеть.
* * *В своем последнем дурном сне наяву я видел огненные хвосты ракет, пронзавших черное как смоль ночное небо, и вспышки там, где шрапнель ударяла о землю. Ввысь ушли сигнальные красные огни, возвещавшие об очередной атаке, и новые залпы шквального огня артиллерии прогремели, как раскаты грома.
Затем рев авиационных моторов перекрыл все остальное. Мы неслись над снегом со все возраставшей скоростью. По слабому покачиванию я определил, что мы оторвались от земли и я улетел из этого проклятого места.
