Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
Последний год жизни принес Николаю Иосифовичу две неприятности. Одна была связана с Ленинской премией, а вторая – со статьей в журнале «Иностранная литература» видного китаиста из последних учеников В. М. Алексеева, тоже сотрудника Института востоковедения Л. З. Эйдлина. Они с Конрадом были знакомы со времен эвакуации, их отношения всегда были хорошими, двумя годами раньше Конрад выступал оппонентом по докторской диссертации Эйдлина. И вдруг тот напечатал статью, где довольно убедительно спорил с концепцией «восточного Ренессанса». К тому времени академика уже давно публично не задевали. Получился эффект разорвавшейся бомбы. Сразу пошли разговоры о том, кто стоит за спиной Эйдлина, естественно, травлю «прогрессивного ученого» приписали официальным кругам, вопрос был лишь в том, каким. При этом трудно было не признать, что китаист по сути спора с академиком был прав. Рассказывали, что Николай Иосифович тяжело переживал публикацию статьи. Через два месяца в санатории «Узкое» с ним случился инсульт, а еще через две недели, 30 сентября 1970 г. его не стало. Сразу пошли разговоры о вине в этой смерти статьи в журнале, хотя такое нельзя доказать, как, впрочем, и опровергнуть.
До сих пор я ничего не писал о своих собственных воспоминаниях. Но живым я видел Конрада лишь один раз еще студентом, когда он выступал в Институте восточных языков (ныне ИСАА) при МГУ с докладом, посвященным 50-летию Октября и советскому востоковедению. Большая аудитория была битком набита, все пришли смотреть на живого классика науки, нашей группе нашлось место лишь в дверях. Потом я оказался с Конрадом в одном институте, за эти два года переименованным из Института народов Азии обратно в Институт востоковедения, но ни разу его не видел. Зато в день, когда стало известно о его смерти, меня, еще аспиранта последнего года, как самого молодого включили в похоронную комиссию.
Меня направили помогать М. В. Софронову, которому совсем недавно Николай Иосифович оппонировал по докторской диссертации; Софронов занимался языком тангутов первым после Н. А. Невского, что привлекло Конрада (а через тринадцать лет Софронов будет оппонентом на моей докторской защите). Помню поездку с ним на деревообделочную фабрику специализированного треста бытового обслуживания населения (такой был эвфемизм), выпускавшую лишь один вид продукции. Ни он, ни я совсем не знали, как надо выбирать гроб, и оказались в большом затруднении. Помню квартиру покойного, где я впервые столкнулся с Натальей Исаевной, раньше памятной мне лишь по ярким выступлениям на конференциях по японскому языку. Кто-то ей при мне сказал, что для одевания в морге нужно передать майку, она начала кричать: «Никакой майки! Он никогда не носил маек!». Фельдман, прожив еще пять лет, так до конца и не оправилась после смерти мужа. Помню и заседание похоронной комиссии в старом здании Президиума АН, где при обсуждении даты похорон один из присутствовавших сотрудников Института востоковедения вдруг спросил: «А потечет он к тому времени или не потечет?». Когда я рассказал об этом матери, она даже не возмутилась, а грустно сказала: «Вот, такой интеллигент, а теперь так о нем говорят». И на том же заседании объявили: по завещанию покойного, будет и отпевание в церкви Ризположения.
Эта новость удивила часть собравшихся: тогда такое не было принято. Никто не возразил против воли умершего. Лишь один из присутствовавших, человек не очень интеллигентный, удивился: «Как же так, Николай Иосифович всегда писал в атеистическом духе, а оказывается…». Напомню, что в единственной дореволюционной публикации Конрад заявлял о своей религиозности. Потом, естественно, он об этом не писал даже в известной нам частной переписке, многого мы не знаем. Но в конце жизни он переписывался с М. Е. Сергиенко, переводчицей Августина (когда не получилось с «Литературными памятниками», перевод издали в журнале Московской патриархии), не скрывавшей религиозных чувств, и солидаризировался с адресатом в отношении к вере, упоминая и о том, что соблюдает церковные праздники. Так что просьба была для него естественной.
Через два дня я как член комиссии отправился в церковь Ризположения, находящуюся рядом с академическим домом, где жил Конрад (ее злые языки называли церковью Академии наук, академики бывали среди прихожан). Войдя в переполненный храм, я оторопел. Дело было не в самой процедуре, которая для меня в том 1970 г. была уже третьей: только что я хоронил в церкви двух родственников, в том числе деда Владимира Амвросьевича. Но то были тихие семейные процедуры, на которых присутствовали и атеисты вроде моих родителей, теперь я ощутил, что нахожусь на политической демонстрации (раньше этот аспект в связи с Конрадом я себе не представлял). Вокруг я увидел из известных мне в лицо людей одних оппозиционеров и диссидентов, не только из числа востоковедов. Я не боялся каких-то последующих для себя неприятностей (которых потом и не было), но как-то стало не по себе: как это я, примерный аспирант и член комсомольского комитета института, вдруг здесь.
Тем не менее, обратно к метро я пошел с группой институтских сотрудников. С ними шел один неизвестный мне человек, это оказался А. М. Пятигорский, уволенный из института «за политику» еще до моего зачисления туда (вскоре он эмигрировал, и, хотя умер совсем недавно, я его более не видел). По дороге тепло вспоминали покойного, как он, не стреляя из пушек по воробьям, умел в главном помогать и защищать. Ругали администрацию института, вспоминали, как нарочно поставили на один день процедуру увольнения «неблагонадежных» сотрудников и защиту диссертации Эйдлина (о котором говорили вполне уважительно), понимая, что больному академику сил на два выступления в один день не хватит. Пятигорский возмущался и тем, что в Академию не был избран только что перед этим умерший В. Я. Пропп и до сих пор не избран Е. М. Мелетинский (последний дожил до 2005 г., но и в иную эпоху не стал членом АН). Еще он говорил: «А что если завтра мне на гражданской панихиде прорваться и сказать правду?». Коллеги его уговаривали этого не делать и, видимо, уговорили: на другой день в зале Института востоковедения все было строго официально, выступали в основном члены академии. Но без скандала все-таки не обошлось: Д. С. Лихачев закончил речь словами о том, что Конрада убили возмутительной статьей и ему горько оттого, что он не смог защитить своего друга. Потом было Новодевичье кладбище, наши аспирантки несли на подушечках ордена, а я был в числе тех, кто нес гроб. Спустя два десятилетия, в день столетнего юбилея мы с К. О. Саркисовым ездили на кладбище, теперь уже закрытое для публики и абсолютно пустое, и возложили венок.
