Борис Костюковский - Жизнь как она есть
— Не выпишете, не комиссуете — убегу!
Что же, комиссовали с заключением: «Не годна к воинской службе, признана инвалидом 1-й группы».
Опять резануло это слово «инвалид». Есть же такие слова, к которым мы никогда не можем привыкнуть, особенно если это слово надо применить к себе. До сих пор не могу смириться: даже в мыслях не считаю себя инвалидом.
Возник вопрос: куда ехать?
Я хоть и писала, но не очень-то была уверена, что меня ждут в Белоруссии. Марат и Леля сами угла не имеют.
Неожиданно меня выручила диетсестра госпиталя Виктория Ивановна, еще одна добрая душа.
В Грузии, в городе Кутаиси, у нее жила родная сестра, в прошлом участница гражданской войны, много раз раненная, а после отравления газами потерявшая на десять лет зрение. Она работала в Кутаиси в горкоме партии. Виктория Ивановна решила, что сестра ее сумеет помочь мне устроиться на жительство в этом теплом городе. По заверению Виктории Ивановны, сестра ее — человек слова и долга, широкий, и я невольно поддалась на это заманчивое предложение.
С письмом нашей диетсестры десятого июля я тронулась в путь в сопровождении тети Маши — вахтера госпиталя. Ей было необходимо побывать в своем родном городе Краснодаре, куда она намеревалась позже вернуться, разведать там все, разузнать.
Восемь суток из Иркутска до Москвы я больше провела на площадке. Вагон для раненых был битком набит. Ехала нестроевая братва из госпиталей. Среди них много офицеров и всего одна девушка — я.
Ночью я кое-как укладывалась вместе с тетей Машей на боковой полке, чтобы отдохнули ноги, а с восходом солнца выходила в тамбур, усаживалась у открытой двери и заходила в вагон, только чтобы перекусить у тети Маши «чем бог послал» из госпитального «сухпайка».
На остановках спешила отоварить наши карточки, отправить письма. Тетя Маша оказалась такой уж сопровождающей, что как села в Иркутске, так только на пересадках и поднималась с места.
На какой-то станции под краном с горячей водой вымыла я голову, а потом впопыхах вместе с письмами опустила в почтовый ящик и все наши продовольственные талоны. Поезд вот-вот тронется, тетя Маша что-то орет мне из окна, а я понимаю, что мы пропадем в пути, и двумя палочками стараюсь достать талоны. Удалось все же — благо, что почтовый ящик был набит до отказа. Только забралась на площадку вагона, поезд тронулся.
Опять вся Сибирь прошла передо мной: тайга, реки, мосты, города, элеваторы, заводы, села, горы, поля, люди на телегах, в лодках, за работой, пешие и конные, на тракторах и на автомашинах. Неужели я видела Сибирь в последний раз?
Уже в Ростове я почувствовала сильную боль в правой ноге: она распухла и не вмещалась в гильзу. Ночью я сняла протез, а утром уже не смогла надеть.
Кончились мои «походы» на станции и вокзалы, кончилось «отоваривание» и сидение на подножке.
В Тбилиси меня «по-барски» уложили на носилочки — и в комнату санпоста.
Скоро за мной приехала машина «скорой помощи».
Поместили меня в больницу восстановительной хирургии для инвалидов Отечественной войны, что на проспекте Плеханова, 62. Больных там было очень мало: в огромной палате на двенадцать человек я одна. На следующий день я раздобыла костыли и ходила с ними на одном протезе.
Тут никто особенно не торопился. Только через две недели меня осмотрели и ведущий хирург, и профессор-консультант: неврома, ее нужно удалять.
Я сама хорошо не знала, что это такое, но чувствовала временами в ноге жгучую боль, которая прошибала, как током, и отдавалась по всему телу судорожными толчками.
Все начиналось сначала…
И опять операция. Пятая! На этот раз еще более сложная.
Пришла я в сознание только на вторые сутки и случайно от ребят узнала, что лежу в палате «предсмертников».
Смутно помню, что на стенке я увидела очень уж розовый блик от заходящего солнца и затянутое какой-то дымкой лицо моего врача. И опять впала в беспамятство. Сколько продолжалось такое состояние, не знаю. Я пришла в себя и сразу почувствовала боль в руке от укола.
Был уже день, и я лежала в своей палате.
Все время в продолжение недели, сменяя друг друга, около моей постели дежурили сестры. Кипятились иголки и шприцы, и за эту неделю мне сделали, пожалуй, больше уколов, чем за все время в Монине и даже в Иркутске. Недели через две мне стало лучше, были сняты швы, и хирург настоял, чтобы я стала на протезы.
Я пошла по коридору, постояла у окна, еще прошлась, а через полчаса у меня разошлись швы, и в гильзе хлюпала кровь.
Прошли почти весь сентябрь и половина октября, пока зажила эта рана.
В конце октября мне вручили путевку на два месяца в сочинский санаторий «Приморье».
НЕМНОГО РАЯ, НЕМНОГО АДА
Многое в жизни у меня было тогда впервые, впрочем, как и у каждого человека. Для своих лет я уже кое-что повидала. О Сочи тоже наслышалась, но то, что увидела, превзошло все мои ожидания. Вечнозеленые растения, доцветающие, но еще чудесные олеандры, море, Ривьера, дачи, дорога на мацестинские ванны — сплошная аллея длиной в тридцать километров; мне казалось, что я попала в настоящий рай. Правда, еще шла война, но здесь о ней напоминали иногда только эскадры кораблей на горизонте.
Санаторий наш стоял на самом берегу моря. И день и ночь тут слышен морской прибой.
Из окна своей комнаты я часами могла смотреть на безбрежное, постоянно меняющее свою окраску море, на восходы и закаты солнца, на небо, лунную дорожку, на весь этот праздник красок и волшебства.
И вот здесь, в этом сказочном для меня уголке, я особенно часто вспоминала папу и стала лучше понимать, как же ему был всю жизнь дорог этот таинственный, грозный морской простор. У меня было такое ощущение, что я вплотную придвинулась к морской романтике.
В санатории долечивались фронтовики после ранений и госпиталей. Я жила тем, чем жили здесь все отдыхающие.
Мне именно нравилось быть не «больной», а отдыхающей — это звучало куда лучше. Я принимала ванны, а в остальном была предоставлена самой себе. Судьба и здесь не оставила меня без друга: я очень сдружилась с Ниной Ионовой из Таганрога.
Маленькая, тоненькая, как тростиночка, черноглазая, с чуть вздернутым носиком и аккуратной родинкой на щеке, Нина легко бегала по берегу, пела, не умолкая, песни, была вездесуща — знала все о каждом обитателе «Приморья»; заводила «симпатии» и часто исчезала на свидания.
— Ах, Адка, я влюбилась! Как я теперь буду жить?
И все же жила. Жила весело, улыбчиво, искренне.
Ребята относились к ней чуточку с юмором, безобидным и добрым.
А она, этот крошечный «славнушок», как ее называл один из ее многочисленных санаторных поклонников, воевала санинструктором в одной из частей морской пехоты, была дважды ранена, контужена, вытащила из боя больше ста раненых, была награждена орденами и медалями. И при всем при этом осталась милой девчушкой.
