Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа
Звоните: тревога - наступает огень!
Звоните, гей, звоните!
Изянская сотня тянула свою:
Мы - рассвет Подкарпатья,
Мы - пролог великих дней!
Оттисянского парома торопились в наши ряды кривичи: «А наш батько Волошин созывает всех старшин...»
Это звенело в песнях, а премьер действительно мудро призывал к иному:
«Против нас идет регулярная мадьярская армия, перед которой не устоять добровольческой, наспех организованной Сечи. Не сражайтесь, а берегите ваш наиценнейший дар — жизнь. Ваша жизнь и ваш труд нужны Украине больше, чем ваша смерть».
Но этого не слышали. Не хотели слышать. Мы, дети земледельцев, впервые шли в поле не пахать и сеять - шли умирать. Мартовское поле тогда едва пробуждалось для сева - и мы засеяли его собой.
А дальше было то, о чем знают все. И о чем не будут знать никогда, нагому что тайну ту забрали с собой навечно те три тысячи мучеников, что шли против железного ветра с флажками.
«Те вояки, которые имеют патроны, должны быть начеку и рядом с теми, у кого ружье, - поучал пан сотник, когда мы увязли коленями в мокром щебне. - Только он упадет, берите его оружие и неистраченные патроны!»
«Какие же мы вояки, если у нас не из чего стрелять?» - спросил кто-то робко.
«Вы больше, чем вояки. Вы - рыцари».
«А что это такое?» - спросил другой.
«Рыцарь - это человек со львиным сердцем и с помыслами ангела, - сурово молвил сотник. Подошел к парню и положил руку ему на чело. - Ты - рыцарь, встань с колен!»
И так подходил к каждому. И мы вставали, не боясь свиста пуль. И сражались мы, точно львы. Ногтями, зубами, искрами ненависти из очей. И умирали, как рыцари, ибо не успели набраться страха. Земля нас отпускала с трудом, зато легко принимали небеса.
Та война не была войной, и мы не были героями - я не знаю, что это было. Однако я знаю твердо, что жертва та была не напрасной. Не для мертвых - для живых. Для тех, кто впопыхах отправлялся в эмиграцию (писать мемуары и учить борьбе издалека). Для тех, кто считал тела на Тисе и, оцепенев, провожал их перстовыми крестами. И даже для тех, кто палил из танков и пушек в растегнутые студенческие куртки.
...Его, молодого растерзанного семинариста, подняли из груды тел и прислонили к вербе:
«Отрекись, хлопец, от этой дурости! Ты уж сполна хлебнул из своей чаши. Отрекись по-мадьярски. Будешь хлеб белый есть, будешь вино токайское пить».
Он отрицательно мотнул отяжелевшей головой.
Пышноусый егерский капитан шагнул к нему и пристально взглянул в глаза, как сыну:
«Что есть Карпатская Украина?»
«Ничто», - разомкнул юноша окровавленные губы.
«Так почему же ты за нее умираешь, дурак?»
«Потому что она для меня - все!»
«Тогда и получай все!» - заскрежетал зубами капитан и махнул гонведам-солдатам перчаткой.
Что было, то было. Как было, так было. Того не сотрет из нашей памяти ничто. Я об ином думаю, оглядываясь в март 1939-го. Было такое племя - ханцы, они мастерили самые лучшие бритвы из сбитых конских копыт. Те, биясь о камни, твердели, как сталь. Так твердели и мы.
Время разберется во всем, а погодя - и люди.
Меня спрашивали не раз: почему вы не научите молодых быть настоящими украинцами, любить родной язык, уважать свои традиции, ходить в церковь?
Я учу их тому, чтобы настоящим человеком быть, беречь чистоту слова, уважать человечность и не сворачивать с дороги к Богу. Ибо как быть без этих сокровищ тому, кто в пути, кто в лечебнице, в тюрьме? Как им быть, если вокруг нет ничего родного, не к кому обратиться, и церковные купола далеко? (И я так жил, и не один год).
А если человек заполучит больше в душе, то меньшее его само собой дотронется. Глаза ведут ноги. Голова подсказывает глазам дорогу. А сердце указывает путь. Кто это будет иметь, тот выберет сам, как ему быть, как поступать, как беседовать и как молиться.
Твоим законам, Господи, покоряются даже снежинки. За ночь выбелило весь окружающий мир. Улетучилось стоязычие птиц. Чаща обнажилась, сжалась, притаилась. Даже ручей умолк. Только смереки старчески кряхтели.
В то утро я впервые стал на лыжи и пошаркал в белое безмолвие. Запоздалый лист ложился на снег, точно сажа на полотно. Касание веток друг к дружке вызванивало на полверсты. Новые, неузнаваемые шорохи заставляли замирать и оглядываться. Я разыскал помеченный бук, тот, который украл мой сон на всю ночь. А с ним и первый снег, провестник новой полосы моего пустынного существования.
Я нашел какой-то сухой ствол и взобрался по нему повыше. Теперь, в отбеленной ясности, мог исследовать зарубку еще раз. Ощупал пальцами. Была она странной, не на два, как обычно, а на три удара. Продольная черта рассекала поперечную. А вместе получалось - точно крестик. Кора там закипела, затянулась, но все же это была старая засечка.
Я соскочил на землю, огляделся вокруг, угадывая направление поиска другой отметки. Прислонился спиной к буковому стволу, касаясь его лопатками. Замерзшие внутренние соки ничего не нашептали мне. Если буду обходить все деревья вокруг, чтобы найти другую зарубку, эта разведка заберет неделю. Следы может замести, прибить снігом, и я собьюсь. Тут нужно думать по-иному. Тот, кто делал это, преследовал какую-то цель. Почему - крестик? А что, если его лучи указывают направление? Но какой из них?
Я двинулся в левом направлении. Хорошо, что деревья зимой открыты, их кора — как борозды на твоей ладони. Прислушиваясь к ритму дыхания, считая шаги, угадывал, где могла быть очередная зарубка. На девяностом шагу неожиданно почувствовал, что приближаюсь. Так я угадывал грибницу и гнездо, не могу объяснить, что выводит меня на них. Где-то на сотом шагу дерево явило свой рубец. Неизвестный лесной человек не только обозначал направление, но и измерял пешее расстояние. Для чего? Для кого? С тем интересом я двигался дальше, находя все новые и новые зарубки. Пока не вышел на голую проплешину. Снежный покров между подлеском и скалой белел, как лист, испещренный следами какого-то зверька. Вскоре мне надлежало научиться читать эту лесную книгу.
Итак, куда же я пришел, к чему меня вывели зарубки загадочного проводника? У каменной стены ютилось семейство черных сосен. Высоченных, на полсотни метров. Таких я еще не встречал на своем веку. Одно дерево, давно сокрушенное, переломленное пополам, устало уперлось в скалу, дотлевало. Я обшарил вокруг каждый сажень, однако ничего приметного не обнаружил. Краткий зимний день угасал.
Опустошенный, растерянный, брел я назад, прикидывая: к чему вел меня тот крещатый путик? Иль - от чего?
Едва дождался завтрашнего рассвета. Новый день начал у того бука, на котором обнаружил первую зарубку. Отсюда направился в противоположную сторону-за правым лучом крестика. Через какую-то сотню шагов - новый знак на дереве! И дальнейший. С каждым шагом лес светлел, становился чище. Сокрушенные деревья встречались реже, а затем их вовсе не стало. А дальше глаз мой схватил то, что заставило сердце задеревенеть: из-под пречистого снега торчал обугленный комель. Один, второй, третий. Я вспотел, и козья доха была здесь ни при чем. Передо мной простиралось зеркальное отображение моего труда. Будто земля сделала полный оборот и привела меня на место, откуда я пришел, где доныне сжигал сухостой.
