Леонид Механиков - Полёт: воспоминания
В таком случае нагребают в гроб землицы из той ямы по весу, забивают гроб, дабы не видел никто, что там в нём — такова уж жизнь и смерть пилота, служивого, самого-самого, Бога, витающего над людьми, над Землёй.
Бога, вознесённого Родиной-матерью на небывалую высоту и той же Родиной низвергнутого со своей божественной высоты настолько, что даже отдать последний, человеческий, веками утверждённый с пещерных времён долг погребения, оказывается некому. Был человек, и нет человека, осталась от него только кратковременная память в виде шифровки, пошедшей по строевым частям с указанием фамилии и причины катастрофы…
Отойдёт в прошлое шок от известия о гибели товарища, отплачется жена, получив денежную компенсацию от государства, уедет с детьми из гарнизона чтобы больше никогда не видеть друзей и врагов своего мужа, скинувшихся кто сколько может на помощь молодой вдове да детишкам-сиротинушкам, оставшимся без кормильца, помянут пилоты да техмоща горькой стопкой своего товарища, пилота, хорошего парня, закончит работу очередная высокая комиссия, сделает соответствующие выводы высокое начальство и снова войдёт в своё обычное рабочее русло жизнь сначала аэродрома, а потом — и гарнизона.
Всё реже и реже будут вспоминать о той катастрофе, о том парне, потом разъедутся по другим гарнизонам, придёт в гарнизон и новое начальство — вот и всё…
Время — лучший лекарь.
Время — лучший судья.
Это я узнал уже потом.
А тогда я стоял со своей трёхлинейкой один на один с одиннадцатью закрытыми красными гробами, покрытыми густой хвоей, усыпанной уже увядающими розами.
Я вдыхал пряный запах умирающих роз.
Совсем недавно каждая из них, будучи ещё бутоном, радовалась жизни, радовалась солнцу и росе; она знала, что она — самая красивая, самая прекрасная, что лучше неё нет на земле никого. Она с трепетом ждала, когда она распустится во всей своей красе, когда прилетит к ней наконец такая долгожданная пчела и опылит её пыльцой, и завяжется в ней плод, и созреет, и упадёт на мягкую землю, и вырастут на земле новые розы, ещё красивее, чем она, и будет на земле всё нарядно, красиво, прекрасно, и жизнь станет лучше, добрее…
Человек любит красивое.
Как и положено ему, он желает чтобы красивое принадлежало не всем, а только ему одному, а для этого он срезает с куста розу, несёт её в свой дом, он дарит розу своей избраннице, продолжительнице его жизни, чтобы обрадовать её, расположить её к себе, и она радуется этому.
Одного только она не понимает, что избранник её дарит ей смерть, она не понимает, что вдыхает аромат смерти: роза жить уже не будет, она не завершит предназначенный ей природой круг жизни…
Злое всё-таки существо — человек, злое не по природе своей, а по темноте своей, по невоспитанности.
Столько роз! Умирающих роз.
Когда-то в древности смерть сопровождалась смертью.
В могилу фараона вместе с утварью, сопровождающей его при жизни, укладывали всю его прислугу, для чего ту прислугу просто убивали.
Отошёл в прошлое тот варварский обычай.
Его заменил другой: в могилу стали класть розы.
Убитые розы.
Люди считают, что это — красиво.
Смерть ради смерти…
Тогда я ещё не мог высказать того, что я высказал сейчас: я был молод, полон надежд и планов, мне хотелось в небо, мне хотелось стать богом.
Тогда я просто стоял и смотрел.
В клубе было тихо.
Очень тихо.
Наверное, такая тишина в могиле.
Я стоял в могиле и вдыхал запах хвои и роз.
И ещё запах чего-то горелого, тяжкого, противного.
Это был запах тления.
Он ещё был слабым, едва уловимым, но это был запах смерти.
Было немного страшно, хотелось, чтобы быстрее прошли положенных два часа моего пребывания в этой могиле…
Наверное, те два часа отложили отпечаток на всю мою жизнь.
У гроба, как правило, всегда приходит мысль о тленности живого, наступает момент истины, когда начинаешь понимать, насколько химерна жизнь, насколько мелки твои стремления чего-то добиться, что-то пробить, выполнить, свершить наконец…
Но всё это кратковременно.
Заканчиваются похороны, ты уходишь с кладбища, и снова тебя засасывает мелочь буден, снова ты начинаешь погружаться в омут забот и событий, и забывается эта великая Истина — Истина Жизни и Смерти.
Похороны — это мимолётное, преходящее.
Некогда.
Жизнь торопит…
Здесь же было время.
Целых два часа.
И ночь, когда рядом — никого.
И страх, вернее — напряжённое беспокойство, когда зрение, слух, обоняние, осязание — все чувства напряжены и обострены до предела.
И гробов — не один, а одиннадцать.
И ты один перед ними.
Перед не одной, а одиннадцатью Жизнями. Вернее даже — перед одиннадцатью Смертями. Перед одиннадцатью Истинами, которые, сливаясь в одну большую Правду проникают в подкорку своей логикой, навечно застревая в голове и заставляя в одиннадцать раз чаще рядовой смерти думать о твоём предназначении, о смысле твоего существования на Земле.
Тут уж станешь философом…
С тех пор я не выношу смеси запахов хвои и роз, и не люблю срезанных роз.
Дарите розы любимой, но пусть это будут цветы живые, цветы, распустившиеся на посаженном и выращенном тобой кусте, и пусть любимая оценит твою любовь к Жизни, пусть в тебе она любит Жизнь.
Ну а Смерть — смерть придёт в своё время, это закон жизни, но пусть это будет как можно позже.
Живи и будь счастлив!
* * *Однако что-то я грустном всё…
Жизнь продолжается.
Лучше я на тему караула о весёлом немного расскажу.
Был у нас в ОБАТО один солдатик из северных краёв. Нормальный паренёк, только когда надо — мог прикинуться: «мой твой не понимает».
А солдатики все дюже злы были на начальника строевой части полка: такой, извиняюсь за выражение, что рядом не сядешь. Ну и вот однажды после очередного выбрыка того начальника решили ребяты его подловить.
Разработали сценарий и стали караулить когда он пойдёт проверяющим. Ну а тот любил ловить спящих часовых, для чего выходил на проверки тайком, без карнача. На этот раз он подобрался ночью чуть ли не ползком к угольному складу, где стоял тот самый солдатик.
Шёл нудный осенний дождь, порывистый ветер бросал в лицо холодные капли, раскачивая распроединственный на том угольном складе фонарь, и сполохи его света мотались по тщательно вымешенным за истёкший день колёсами грузовиков лужам густой, как сметана, жирной грязи, перемешанной с многолетней угольной пылью.
Часовой давно заметил нарушителя, однако, притаившись за угольной кучей, ждал когда тот начстрой зайдёт на самую середину большущей лужи, обойти которую стороной было просто невозможно.
