Альберт Вандаль - Возвышение Бонапарта
Руан, подобно Лиону, Марселю и Бордо, также внушает опасения. Крупная торговля здесь в полном упадке; в порту, некогда изобиловавшем иностранными судами, теперь нет ни единого”.[320] Молодежь, дворянская и буржуазная, воюет с воскресшими якобинцами, возмущаясь против этих гнусных выходцев с того света. На улицах кричат: “Долой якобинцев!” Бьют тех, кто кричит: “Долой шуанов!” Факт, достойный внимания, – к молодежи присоединились рабочие.[321] Гарнизон все время начеку и переутомляется от постоянных тревог. Сбор акциза возможен только при участии вооруженной силы. В глубь департамента Нижней Сены, помимо нескольких лесных кантонов, шуанство однако же совсем не проникло, и агитация на Западе отзывается здесь лишь отраженными, едва заметными толчками.
Пикардия, Артуа и Фландрия были бы почти спокойны, если бы якобинцы не вздумали открывать везде свои клубы и не волновали городов, где особенно ярко проявляется возмущение жителей против этих разрушителей всякого общественного строя, против содома их шумных претензий и брани. В Лилле клубу так и не дали открыться. В Амьене клубистам пришлось воевать с женщинами и детьми, с безбородыми юношами, с рабочими, и кровь пролилась в этом городе, долгое время служившем для других образцом спокойствия. В Сент-Омере парижские газеты подзадоривали обе стороны. 30 мессидора, когда якобинцы, собравшись в своем клубе, упивались чтением вслух “Газеты свободных людей” (“Journal des hommes libres”), в залу ворвалась толпа приверженцев газеты противоположного направления “Друзья законов …” (“L'Amides lois u le Nécessaire”) с целью разделаться с террористами, вышвырнув их из окон. Всего яростнее нападали подростки 12–18 лет. Клуб не пережил этой стычки, которая чуть было не вызвала волнений в городе.[322] Против якобинцев обращали их же слова, когда-то служившие лозунгом сентябрьской резни; рекруты говорили: “Мы не хотим, отправляясь на войну, оставлять наших родителей под ярмом революционеров.[323]
И группы роялистов распевали на улицах гимны свободе, протестуя против тирании республиканцев.
В Дюнкирхене комендант обличает политические взгляды “так называемого зажиточного и торгового класса… Эти люди открыто радуются неудачам, которые должны бы огорчать всякого, кто еще не забыл, что у него есть отечество”.[324] Утром на стенах находят наклеенные ночью плакаты такого содержания: Директорию повесить, советы распустить. Да здравствует прусский король! Да здравствует генерал Суворов![325] Нападают на часовых; опасаются, как бы дюнкирхенские контрреволюционеры не открыли неприятелю этих ворот Франции.
Перешагнув зa прежнюю границу и очутившись в Бельгии, которую конвент включил в состав Франции и разделил на департаменты, мы снова попадаем в область противодействия и возмущения сельского населения. Республиканская Франция покорила Бельгию, но не сумела ассимилировать ее. Жестоко оскорбляя религиозные убеждения бельгийцев, рьяных католиков, подчиняя их режиму принудительной воинской повинности, она только привязала себе к телу жаровню c вечно пылающей ненавистью. Этой стране верований и традиций ненавистна революция, нечестивая, святотатственная, насильно вводящая всякие новшества, воображая, что в один день можно стереть то, что создавалось веками. В 1798 г. здесь уже вспыхнул бунт в широких размерах, и его с трудом удалось подавить, а возмущение в сердцах не заглохло и поныне. Как некогда у протестантской Голландии, так и у католической Бельгии имелись свои гезы (нищие). Здесь это были по преимуществу беглые рекруты, превратившиеся в разбойников, завербованные на службу политическим и религиозным страстям.
В Дильском департаменте они бесчинствуют на всякие манеры, вербуют себе помощников среди населения, теснят жандармерию. В одной коммуне Жеммаппского кантона они ворвались к товарищу президента и обобрали его до нитки, оставили “даже без рубашки”.[326] Они рыщут по всей стране в своих синих балахонах и соломенных шляпах, вооруженные саблями, ружьями в карабинами; что ни день, то слышишь – отняли оружие у полевого стражника или лесника; в Урте рубят деревья свободы; в Самбре и Мезе процветают разбои. Леса Жеммаппского департамента кишат беглыми рекрутами и новобранцами. Тысячи их укрываются и в лесах Лимбурга, Люксембурга, Льежуа, в Арденнских чащах: “все они рыщут по лесам, как дикие звери”.[327] Вокруг Намюра беспорядки дошли до крайнего предела: “травят солдат, поставленных на постой, бьют приставов, объезжающих департамент вместе со сборщиками, грабят кассы на заставах, что ни день, то обирают путников, грабят дома патриотов, живущих на окраинах города; словом, нет таких бесчинств, которые бы не творились в этом департаменте”[328]
Налогов упорно не платят; один отказывается из духа противоречия, другой по нужде, предусмотрительности или расчету. “Многие коммуны и даже целые кантоны смотрят на контрибуции, как на собственность австрийцев, на возвращение которых им подают надежду”.[329] Напрасно агенты фиска вывешивают объявления о продаже мебели упорствующих; “принудительные меры не достигают цели, так как на арестованное имущество не находится покупщиков”.[330]
Враждебное отношение к республиканским законам и учреждениям проявляется в самых разнообразных формах. Гражданские праздники празднуются как в пустыне; 14-го июля, в Куртрэ, комендант был на празднике один со своим гарнизоном.[331] Народ признает лишь издревле установленные торжества и обряды. Из деревень департамента смежного с Голландией, множество крестьян ходят по воскресеньям к обедне на батавскую территорию, в протестантскую страну, где католикам позволяют, по крайней мере, исполнять обряды их религии. Священников, монахов гонят, сажают в тюрьмы, но влияние их неискоренимо, оно живет. В Люксембурге буржуа и ремесленники скопом являются просить о разрешении посетить своих священников в доме заключения, где они содержатся под стражей, приносят им дары, лакомства; тюремное начальство утверждает, что в камерах арестантов устраиваются оргии и, чтобы положить конец этим скандалам, просит поторопить с отправкой священников на место ссылки. Власти повсюду чувствуют себя в атмосфере враждебности. В Бельгии француз-революционер ненавистен всем – вдвойне ненавистен, как чужак и язычник, враг фландрского народа и враг Господень. Ничтожная часть присоединившихся к нам добровольно, вначале под влиянием взрыва энтузиазма, потом из корысти или слабости, ждут только случая, чтобы отколоться. “Восстание у всех на уме”.[332]
