Галина Вишневская - Галина
Тито показался мне совсем не таким, как на портретах, где он то в маршальском мундире, то в спортивном костюме на яхте, то верхом на лошади, — вся Югославия была завешана его портретами. Куда ни посмотришь — в окнах и витринах магазинов, на базарах, в любых помещениях, куда только ни зайдешь. Такой рекламы, пожалуй, не имел в Советском Союзе и сам Сталин. Со всех стен глядел голливудский супермен — молодой, мужественный, широкоплечий мужчина, — а здесь, за столом, создавалось впечатление, будто видишь его через уменьшительное стекло: среднего роста, мелкие черты, лет шестидесяти… Манерами напоминает Сталина, подумала я, — те же медленные, «значительные» движения и жесты, мало говорит… Вот так же и Сталина разукрашивали наши художники, а был он рябой и маленький, невзрачный человек.
Атмосфера за столом была напряженной. Видно, нелегко давались «исторические» переговоры нашим «ходокам».
Тито был преувеличенно спокоен, очень сдержан — чувствовалось, что поставил стену между собой и гостями и не собирается убирать ее сразу, в один день.
У наших все роли, видно, были расписаны заранее:
Микоян как тамада провозглашал тосты, Булганин поддерживал светский тон беседы, а Хрущев этаким своим в доску рубахой-парнем напирал и все лез целоваться.
— Йося, да перестань ты сердиться! Ишь, какой обидчивый! Давай лучше выпьем и — кто старое помянет, тому глаз вон!..
Но Тито всем своим видом показывал, что память у него хорошая, а глаз ему не вынешь — в своей стране он царь и бог. Спокойно, по-хозяйски наблюдал он, как посланники великой державы перед ним шапки ломают. Чувствовалось, что ему хочется продлить удовольствие, что он давно ждал этого часа: нет-нет да и промелькнет в глазах ироническая ухмылка. Да, думаю, крепкий орешек — самому бате-Сталину не по зубам пришелся.
Генерал Серов, после Берии глава КГБ, подошел ко мне сзади и шепчет на ухо:
— Скажите тост за жену Тито.
Что за черт! Мужиков за столом полно, вот им бы в самый раз и провозгласить тост за даму — при чем тут я! Вроде даже и неловко — женщина за женщину… Да ничего не поделаешь — встаю и жалобно провозглашаю:
— Предлагаю выпить этот бокал за мадам Тито…
Прозвучал мой тост в той атмосфере ни к селу, ни к городу.
И здешний диктатор изволил засмеяться! Впервые за весь вечер.
— Мадам! Какая она мадам, она всю войну партизанкой была, стреляла и убивала!
— Правда? Вот никогда бы не подумала — такая красивая женщина…
Он хохочет:
— Вот теперь будете знать, что бывают красивые партизанки, — и с гордостью смотрит ни жену.
Разрядилась атмосфера — правильно рассчитал гебешник-то!
Тут Хрущев подхватился:
— А ну, девушки, спляшем!
И пошли наши вожди ногами кренделя выделывать, ну и мы, конечно, с ними — вперед, «тяжелая артиллерия»! Да только не очень-то помогло — Тито плясать не пошел.
Откуда у советских правителей эта страсть к танцам? Причем танцуют неумело, по-деловому… Никогда я не видела за границей на приемах, чтобы президенты великих держав, подвыпив, пускались плясать какого-нибудь гопака! Потом Булганин мне рассказывал, как Сталин заставлял их плясать на своих ночных обедах — может, оттуда и пошла эта плясовая лихорадка?..
На другой день приносят мне красивый букет цветов — от Булганина. Так… Только этого мне сейчас и не хватает. Я же понимаю, что просто за хорошее пение цветы наш новый царь-государь не преподнесет: к галантности там не приучены. Значит, соображай, что ты удостоена и отмечена… На другой день — то же самое… Уже явно ухаживает за мной глава правительства, а тут шутки плохи… Ну и плевать мне на все, выкручусь как-нибудь, сейчас бы мне самое главное — в Москву скорей попасть: меня там Слава ждет. Кончились банкеты, артистам предложили выступления по стране, но, сославшись на усталость, я уехала домой.
Как только я приехала, сразу же объявила Марку, что встретила Славу, что он ждет меня и я должна уехать к нему сегодня же. Для него это было катастрофой. Он всегда ко мне прекрасно относился, я от него никогда не слышала грубого слова, он был добрым, хорошим человеком, и мне было страшно больно наносить ему такой удар. Он умолял меня не торопиться, говорил, что это увлечение, что оно пройдет, угрожал покончить с собой…
— Я не выпущу тебя из дому!
— Пусти, мне надо ему позвонить…
Телефон общий, в коридоре. Я вырываюсь, бегу через всю квартиру, он — за мной.
— Не смей звонить!
— Отойди!
Соседи на всех дверях уши развесили, интересно — скандал!
— Слава, я приехала.
— Я иду к твоему дому, выходи на улицу!
— Я не могу, меня муж не пускает…
— Он тебе не муж, я — твой муж! Я приду к тебе домой.
— Не смей приходить!
— Ну, так я приду к дому и буду стоять внизу, пока ты не выйдешь. Надо будет — и несколько дней простою! — и повесил трубку.
И я знаю — коль обещал, значит, так и сделает. Господи, это же скандал на всю Москву!
А Марк запер дверь на ключ и тут допустил, конечно, запрещенный прием:
— Ты забыла, что твой отец в тюрьме, и если об этом узнают, то и твоя, и Ростроповича карьера закончена.
— Ты хочешь сказать — от тебя узнают? Но тебе все равно ничего теперь не поможет. Открой дверь, или я буду кричать в окно на всю улицу — ты меня знаешь, я на все пойду, коль решилась…
— Хорошо, ступай. Но я буду стоять наверху, на лестничной площадке, и, если ты через пять минут не вернешься, я брошусь вниз!
Бегу по лестнице, а Слава уже стоит внизу — схватил меня, тащит на улицу:
— Пойдем отсюда скорее!
— Куда пойдем — я в одном халате!
— Неважно…
— Подожди, видишь, он наверху стоит, говорит: бросится вниз, если я сейчас не вернусь. Я должна попытаться еще поговорить с ним, чтобы расстаться по-хорошему, и потом — я просто боюсь…
— Чего боишься?
— Когда ты узнаешь, ты сам поймешь, что я не могу стать твоей женой.
— Почему? Что такое? Ты что, с ума сошла?
— Потому что мой отец в тюрьме…
— Да если бы ты родилась даже непосредственно от обезьяны, для меня это не имеет никакого значения.
— Ты не понял. Он сидит по политической — 58-й статье. Я это скрыла. Но если я стану твоей женой и всплывет вся эта история, то твоя карьера будет погублена — во всяком случае, за границу тебя уже не выпустят…
— Ну и черт с ними! Меня не интересует чепуха, которую ты сейчас несешь. Ты мне скажи, любишь ли ты меня?
— Люблю.
— Тогда ты сегодня же будешь у меня.
— Подожди, не торопись, я сейчас вернусь к себе, а завтра в двенадцать дня встретимся напротив Колонного зала.
