Светлана Алексиевич - Цинковые мальчики
У саперов было мало шансов вернуться целыми или вообще вернуться, особенно из рот разминирования, спецразминирования. Или ранен, или убит. Уходим на операцию - не прощаемся за руку. В день подрыва новый командир роты пожал мою руку. Он от души, еще никто его не предупредил. И я взлетел... Хочешь верь, хочешь не верь. Существовало поверь: сам напросился в Афганистан - добром это не кончится, послали - дело служивое, может, и пронесет, вернешься домой.
Пять лет прошло. А что мне снится? Длинное минное поле... Составил формуляр: количество мин, количество рядов и ориентиры, по которым можно их найти... И этот формуляр у меня потерялся... А у нас они часто терялись. Или берешь формуляр, там ориентир - дерево, а оно сгорело... Или груда камней, а они взорвались... Никто не ходил, не проверял... Боялись... Сами подрывались на своих минах... Я вижу во сне, что возле моего минного поля бегают дети... Никто не знает, что там мины... Мне надо крикнуть: "Там мины! Не ходите!.." Мне надо опередить детей... Я бегу... У меня опять обе ноги... И я вижу, мои глаза снова видят... Но это только ночью, только во сне. Просыпаюсь..."
Старший лейтенант, сапер.
"Это, может быть, нелепо. В этом случае. С этой войной. Но я человек романтический, не люблю жизнь из мелочей, из вещей. В первый же день, как я туда прибыла, меня вызвал начальник госпиталя: "Что вас заставило сюда приехать?" Я должна была рассказать ему всю свою жизнь. Чужому, незнакомому мужчине... Военному... Как на площади... Вот этом самое мучительное, самое унизительное для меня там. Ничего тайного, интимного, все вытягивается наружу. Вы смотрел фильм "Запредел"? О жизни зэков в колонии. Мы жили по тем же законам... Та же колючая проволока, от же пятачок земли...
Мое окружение - девочки-официантки, повара. Разговоры: о рублях, о чеках, мясе с костями и без костей, о сырокопченой колбасе, болгарском печенье. В моем же представлении это было самопожертвование, женский долг защищать наших мальчиков, спасать! Я возвышенно все представляла. Люди истекают кровью, а даю свою кровь. Уже на пересылке в Ташкенте поняла: еду не туда. Сажусь в самолет - плачу, не могу остановиться. Там то же, что и здесь, от чего убегала, от его хотела отвернуться. На пересылке водка лилась рекой. "И снится нам трава у космодрома... Зеленая-зеленая трава...! Как в космос улетала... Тут, в Союзе, у каждого свой дом, своя крепость... А там... Нас в комнате четыре человека. Та девочка, что поваром работала, приносила из столовой мясо и заталкивала его под кровать...
- Помой пол, - за меня.
- Я вчера мыла, сегодня твоя очередь.
- Помой, дам сто рублей...
Я молчу.
- Мяса дам.
Молчу. Она берет ведро воды и выливает на мою кровать.
- Ха-ха-ха-ха... - Все смеются.
Другая девочка. Официантка. Пугалась матом и любила Цветаеву. После смены садится и раскладывает пасьянс:
- Будет - не будет... Будет - не будет...
- Что будет - не будет?
- Любовь, что еще.
Свадьбы там были. Настоящие. И любовь. Но редко. Любовь была до Ташкента: оттуда - он налево, она направо.
Таня Бэтээр (высокая, большая) любила сидеть и допоздна разговаривать. Спирт пила только чистый.
- Как ты можешь?
- Что вы, водка слабая, водка меня не берет.
С собой увезла пятьсот или шестьсот открыток с киноактерами. Они дорогие в дуканах, она щеголяла: "На искусство денег не жалко".
Верочку Харькову запомнила сидящей перед зеркалом с открытым ртом и высунутым языком. Она боялась брюшного тифа. Кто-то ей сказал, что надо каждое утро смотреть в зеркало: при брюшном тифе на языке остаются следы от зубных резцов.
Они меня не признавали. Дескать, какая-то дура, носит пробирки с микробами. Я работала врачом-бактериологом в инфекционном госпитале. У меня на языке вечно было одно: брюшнячок, гепатит, паратиф. Раненые не сразу попадали в госпиталь. Пять-десять часов, а то и сутки, и двое они лежали в горах, в песке. Раны осеменялись микробами, то, что называется раневой инфекцией. Раненый в реанимации, а я у него нахожу брюшной тиф.
Умирали молча. Один только раз видела, как расплакался офицер. Молдаванин. К нему подошел хирург, тоже молдаванин, спросил у него по-молдавски:
- Батюшка, на что жалуетесь? Что болит?
И тот расплакался:
- Спасите меня. Я должен жить. У меня любимая жена и любимая дочка. Я должен вернуться...
Он умер бы молча, но расплакался, потому что услышал родную речь.
В морг не могла зайти. Там привозили человеческое мясо, перетертое с землей. И под кроватью у девочек мясо... Поставят на стол сковородки: "Руба! Руба!" - по-афгански это значит "вперед". Жара... Пот капает в сковородки... Я видела только раненых и имела дело только с микробами... Я не пойду микробы продавать... В военторге на чеки можно было купить карамельки. Моя мечта! "Афганистан, какая прелесть!" - была там такая песня. Я всего боялась, если честно признаться... Приехала туда и не различала даже звездочки на погонах, звания. Всем говорила "вы". Не помню уж кто, но кто-то дал мне на кухне в госпитале два сырых яйца. Потому что врачи ходили полуголодные. "Сидели" на картофельном клейстере, замороженном мясе, приготовленной для войны... Древесина... Без запаха и цвета... Я схватила эти два яйца, завернула в салфетку: ну, дома с луком поем. Весь день представляла, как буду ужинать. Тут везут на каталке парня, эвакуируют в Ташкент. Что там под простыней, не видно, одна красивая голова на подушке катается. Поднял на меня глаза:
- Кушать хочется.
Как раз это перед обедом, еще бачки не привезли а его уносят, и когда-то это еще прилетит в Ташкент, когда накормят.
- На, - и даю ему эти два яйца. Повернулась и пошла, не спросила: руки, ноги у него есть? Я ему на подушку положила. Не разбила, не покормила. Вдруг рук нет?
Ехала два часа на машине, а рядом трупы... Четыре трупа... Они лежали в спортивных костюмах...
Домой вернулась. Не могла слушать музыку, разговаривать на улице, в троллейбусе. Закрыла бы дверь в комнате - чтобы телевизор и я одна. За день до отлета в Союз застрелился начмед нашего госпиталя Юрий Ефимович Жибков... В Афганистане у кого-то из офицеров переписала: "Иностранец, которому случится попасть в Афганистан, будет под особым покровительством неба, если он выйдет оттуда здоровым, невредимым и с головой на плечах..." Француз Фурье.
Встречаю на улице молодого человека. "Это, наверное, "афганец"?" Но я его не окликаю, чтобы не показаться смешной. У меня натура мягкая, и я ловлю себя на мысли, что превратилась в агрессивное, жестокое существо. Готовим мальчишек к выписке... Они прячутся на чердаках, в подвалах госпиталя... Мы их ловим, вытаскиваем... На пересылке молодые девчонки учил меня, кому надо дать бутылку водки, чтобы попасть в хорошее место... Они учили меня... Им по восемнадцать-двадцать лет, а мне сорок пять.
