Федор Шаляпин - Маска и душа
Революцiонное движенiе стало замѣтно обозначаться уже въ началѣ нашего столѣтiя. Но тогда оно носило еще, если можно такъ сказать, тепличный характеръ. Оно бродило въ университетахъ среди студентовъ и на фабрикахъ среди рабочихъ. Народъ казался еще спокойнымъ, да и власть чувствовала себя крѣпкой. Печать держали строго, и политическое недовольство интеллигенцiи выражалось въ ней робко и намеками.
Болѣе смѣло звучали революцiонныя ноты въ художественной литературѣ и въ тенденцiозной поэзiи. Зато каждый революцiонный намекъ подхватывался обществомъ съ горячей жадностью, а любой стихъ, въ которомъ былъ протестъ, принимался публикой съ восторгомъ, независимо оть его художественной цѣнности.
Помню очень характерный для того времени случай. По поводу открытiя въ Москвѣ новой консерваторiи (при В.Сафоновѣ), давался большой и очень торжественный симфоническiй концертъ, на который пришла вся Москва. Я участвовалъ въ концертѣ. Кипѣла тогда во мнѣ молодая кровь, и увлекался я всѣми свободами. Композиторъ Сахновскiй какъ разъ только что написалъ музыку на слова поэта Мельшина-Якубовича, переводчика на русскiй языкъ Бодлера. Якубовичъ былъ извѣстенъ, какъ человѣкъ, преданный революцiи, и его поэзiя это очень ярко отражала. Я включилъ пѣсню Сахновскаго въ мой репертуаръ этого вечера. Я пѣлъ обращенiе къ родинѣ:
За что любить тебя? Какая ты намъ мать,
Когда и мачеха безчеловѣчно злая
Не станетъ пасынка такъ безпощадно гнать,
Какъ ты дѣтей своихъ казнишь, не уставая?..
Во мракѣ безъ зари живыми погребала,
Гнала на край земли, во снѣгъ холодныхъ странъ,
Во цвѣтѣ силы — убивала…
Мечты великiя безъ жалости губя,
Ты, какъ преступниковъ, позоромъ насъ клеймила…
Какая-же мать ты намъ? За что любить тебя?
За что — не знаю я, но каждое дыханье,
Мой каждый помыселъ, всѣ силы бытiя —
Тебѣ посвящены, тебѣ до издыханья!
Любовь моя и жизнь — твои, о мать моя!
Публика откликнулась на пѣсню чрезвычайно восторженно. И вотъ въ антрактѣ, или, можетъ быть, послѣ концерта приходитъ ко мнѣ въ артистическую московскiй полицеймейстеръ генералъ Треповъ. Онъ признавалъ себя моимъ поклонникомъ, и отношенiя между нами были весьма любезныя. Ласковый, благовоспитанный, въ эффектно расшитомъ мундирѣ, припахивая немного духами, генералъ Треповъ расправлялъ на рябомъ лицѣ браваго солдата белокурый усъ и вкрадчиво говорилъ:
— Зачѣмъ это Вы, Федоръ Ивановичъ, поете такiя никому ненужныя прокламацiонныя арiи? Bѣдь если вдуматься, эти рокочущiя слова въ своемъ содержанiи очень глупы, а Вы такъ хорошо поете, что хотелось бы отъ Васъ слушать что нибудь о любви, о природѣ…
Сентиментальный, вѣроятно, былъ онъ человѣкъ! И все таки я чувствовалъ, что за всей этой дружеской вкрадчивостью, гдѣ то въ затылкѣ оберъ-полицеймейстера роется въ эту минуту мысль о нарушенiи мною порядка и тишины въ публичномъ мѣстѣ. Я сказалъ генералу Трепову, что пѣсня — хорошая, слова — красивыя, мнѣ нравятся, отчего же не спѣть? Политическiй резонъ моего собеседника я на этотъ разъ пропустиль мимо ушей и въ споръ съ нимъ не вступилъ.
Однажды какъ то, по другому случаю, я сказалъ генералу Трепову:
— Любить мать-родину, конечно, очень прiятно. Но согласитесь, что жалкая конка въ городѣ Москвѣ, кромѣ того, что неудобна, мозолитъ глаза обывателей. Вѣдь воть за-границей, тамъ трамвай ходитъ электрическiй. А здъсь, въ Москве, слышалъ я, нѣтъ разрѣшенiя на постройку. А разрѣшенiя не даетъ полицiя. Значить, это отъ Васъ нѣтъ разрѣшенiя.
Тутъ мой собесѣдникъ не былъ уже сентименталенъ.
Онъ какъ то особенно крякнулъ, какъ протодьяконъ передъ или послѣ рюмки водки, и отчетливымъ злымъ голосомъ отчеканилъ:
— Батюшка, то — за-граница! Тамъ — люди, а съ вашихъ этихъ обывателей и этого много. Пусть ѣздятъ на конкахъ…
Боюсь начальства. Какъ только начальство начинаетъ говорить громкимъ голосомъ, я немедленно умолкаю. Замолкъ я и въ этотъ разъ. И когда вышелъ на улицу, я подъ впечатлѣнiемъ треповской рѣчи сталъ всматриваться въ проходящихъ обывателей съ особеннымъ вниманiемъ. Вотъ, вижу, идетъ человѣкъ съ флюсомъ. Какъ-то неловко подвязана щека грязнымъ платкомъ, изъ подъ платка торчитъ вымазанная какимъ то желтымъ лекарствомъ вата. И думаю:
— Эхъ, ты, чортъ тебя возьми, обыватель! Хоть бы ты не шелъ мимо самаго моего носа, а ѣхалъ на конкѣ — мнѣ было бы легче возразить Трепову. А то ты, дѣйствительно, пожалуй, и конки не стоишь… Совсѣмъ ты безропотный, г. обыватель! На все ты согласенъ: и на флюсъ, и на конку, и на полицеймейстера… Такъ же тебѣ и надо…
Но это только казалось. Скоро сталъ громко роптать и обыватель съ подвязанной щекой. Въ 1904 году стало ясно, что революцiонное движенiе гораздо глубже, чѣмъ думали. Правительство, хотя оно и опиралось на внушительную полицейскую силу, шаталось и слабѣло. Слабость правительства доказывала, что устои его въ странѣ не такъ прочны, какъ это представлялось на первый взглядъ, и это сознанiе еще больше углубило броженiе въ народѣ. Все чаще и чаще происходили безпорядки. То закрывались университеты изъ-за студенческихъ безпорядковъ, то рабочiе бастовали на заводахъ, то либеральные земцы устроютъ банкетъ, на которомъ раздавались смелые по тому времени голоса о необходимости обновленiя политическаго строя и введенiя конституцiи. То взрывалась бомба и убивала того или иного губернатора или министра…
И въ эту тревожную пору неожиданно для русскаго общества разразилась война съ Японiей. Гдѣ то тамъ, далеко, въ китайскихъ странахъ русскiе мужики сражались съ японцами. Въ канцелярiяхъ говорили о велико-державныхъ задачахъ Россiи, а въ обществѣ громко шептались о томъ, что войну затѣяли влиятельные царедворцы изъ-за корыстныхъ своихъ цѣлей, изъ-за какой то лѣсной концессiи на Ялу, въ которой были заинтересованы большiе сановники. Народъ же въ деревняхъ вздыхалъ безнадежно. Мужики и бабы говорили, что хотя косоглазаго и можно шапками закидать, но зачѣмъ за этимъ къ нему итти такъ далеко?
— Разъ енъ къ намъ не идетъ, значитъ, правда на его сторонѣ. Чего же намъ-то туда лѣзть?..
А тутъ стало слышно въ столицахъ, что на Дальнiй Востокъ время отъ времени посылаютъ чудотворныя иконы… Увы, скоро выяснилось, что выиграть войну иконы не помогаютъ. И когда погибалъ въ дальневосточныхъ водахъ русскiй флотъ съ адмираломъ Рождественскимъ во главѣ, то стало жутко я больно Россiи. Показалось тогда и мнѣ, что Богъ не такъ ужъ любовно смотритъ на мою страну…
