Федор Шаляпин - Маска и душа
Человѣкомъ, оказавшимъ на меня въ этомъ отношенiи особенно сильное, я бы сказалъ — рѣшительное влiянiе, былъ мой другъ Алексѣй Максимовичъ Пѣшковъ — Максимъ Горькiй. Это онъ своимъ страстнымъ убѣжденiемъ и примѣромъ скрѣпилъ мою связь съ соцiалистами, это ему и его энтузiазму повѣрилъ я больше, чѣмъ кому бы то ни было и чему бы то ни было другому на свѣтѣ.
Помню, что впервые услышалъ я имя Горькаго отъ моего милаго друга С.В.Рахманинова. Было это въ Москвѣ. Приходитъ ко мнѣ однажды въ Леонтьевскiй переулокъ Сережа Рахманиновъ и приносить книгу.
— Прочти, — говорить. Какой у насъ появился чудный писатель. Вѣроятно, молодой.
Кажется мнѣ, это былъ первый сборникъ Горькаго: Мальва, Макаръ Чудра и другiе разсказы перваго перiода. Дѣйствительно, разсказы мнѣ очень понравились. Отъ нихъ вѣяло чѣмъ-то, что близко лежитъ къ моей душѣ. Долженъ сказать, что и по сю пору, когда читаю произведенiя Горькаго, мнѣ кажется, что города, улицы и люди, имъ описываемые — всѣ мои знакомые. Всѣхъ я ихъ видалъ, но никогда не думалъ, что мнѣ можетъ быть такъ интересно пересмотрѣть ихъ черезъ книгу… Помню, послалъ я автору письмо въ Нижнiй-Новгородъ съ выраженемъ моего восторга. Но отвѣта не получилъ. Когда въ 1896 году я пѣлъ на Выставкѣ въ Нижнемъ-Новгородѣ, я Горькаго еще не зналъ. Но вотъ въ 1901 году я снова прiѣхалъ въ Нижнiй. Пѣлъ въ ярмарочномъ театръ. Однажды во время представленiя Жизни за Царя мнѣ передаютъ, что въ театрѣ Горькiй, и что онъ хочетъ со мною познакомиться. Въ слъдующiй антрактъ ко мнѣ пришелъ человѣкъ съ лицомъ, которое показалось мнѣ оригинальнымъ и привлекательнымъ, хотя и не очень красивымъ. Подъ прекрасными длинными волосами, надъ немного смѣшнымь носомъ и широко выступающими скулами горѣли чувствомъ глубокiе, добрые глаза, особенной ясности, напоминавшей ясность озера. Усы и маленькая бородка. Полу-улыбнувшись, онъ протянулъ мнѣ руку, крѣпко пожалъ мою и роднымъ мнѣ волжскимъ акцентомъ — на О — сказалъ:
— «Я слышалъ, что вы тоже нашъ брать Исаакiй» (нашего поля ягода).
— Какъ будто, — отвѣтилъ я.
И такъ, съ перваго этого рукопожатiя мы — я, по крайней мѣрѣ, наверное — почувствовали другъ къ другу симпатiю. Мы стали часто встрѣчаться. То онъ приходилъ ко мнѣ въ театръ, даже днемъ, и мы вмѣстѣ шли въ Кунавино кушать пельмени, любимое наше северное блюдо, то я шелъ къ нему въ его незатейливую квартиру, всегда переполненную народомъ. Всякiе тутъ бывали люди. И задумчивые, и веселые, и сосредоточенно-озабоченные, и просто безразличные, но все большей частью были молоды и, какъ мнѣ казалось, приходили испить прохладной воды изъ того прекраснаго источника, какимъ намь представлялся А.М.Пѣшковъ-Горькiй.
Простота, доброта, непринужденность этого, казалось, безпечнаго юноши, его сердечная любовь къ своимъ дѣтишкамъ, тогда маленькимъ, и особая ласковость волжанина къ жене, очаровательной Екатеринѣ Павловнѣ Пѣшковой — все это такъ меня подкупило и такъ меня захватило, что мнѣ казалось: вотъ, наконецъ, нашелъ я тотъ очагъ, у котораго можно позабыть, что такое ненависть, выучиться любить и зажить особенной какой-то, единственно радостной идеальной жизнью человѣка! У этого очага я уже совсемъ повѣрилъ, что если на свѣте есть дѣйствительно хорошiе, искреннiе люди, душевно любящiе свой народъ, то это — Горькiй и люди, ему подобные, какъ онъ, видевшiе столько страданiй, лишенiй и всевозможныхъ отпечатковъ горестнаго человѣческаго житья. Тѣмъ болѣе мнѣ бывало тяжело и обидно видѣть, какъ Горькаго забирали жандармы, уводили въ тюрьму, ссылали на сѣверъ. Тутъ я положительно началъ вѣрить въ то, что люди, называющее себя соцiалистами, составляютъ квинтъ-эссенцiю рода человѣческаго, и душа моя стала жить вмѣсте съ ними.
Я довольно часто прiѣзжалъ потомъ въ весеннiе и лѣтнiе месяцы на Капри, гдѣ (кстати сказать, въ наемномъ, а не въ собственномъ домѣ) живалъ Горькiй. Въ этомъ домѣ атмосфера была революционная. Но долженъ признаться въ томъ, что меня интересовали и завлекали только гуманитарные порывы всѣхъ этихъ взволнованныхъ идеями людей. Когда же я изрѣдка дѣлалъ попытки почерпнуть изъ соцiалистическихъ книжекъ какiя нибудь знанiя, то мнѣ на первой же страницѣ становилось невыразимо скучно и даже, каюсь — противно. А оно, въ самомъ дѣлѣ — зачѣмъ мнѣ это необходимо было знать, сколько изъ пуда железа выходитъ часовыхъ колесиковъ? Сколько получаетъ первый обманщикъ за выдѣлку колесъ, сколько второй, сколько третiй и что остается обманутому рабочему? Становилось сразу понятно, что кто-то обманутъ и кто-то обманываетъ. «Регулировать отношенiя» между тѣмъ и другимъ мнѣ, право, не хотелось. Такъ я и презрѣлъ соцiалистическую науку… А жалко! Будь я въ соцiализмѣ ученѣе, знай я, что въ соцiалистическую революцiю я долженъ потерять все до послѣдняго волоса, я можетъ быть, спасъ бы не одну сотню тысячъ рублей, заблаговременно переведя за-границу русскiе революцiонные рубли и превративъ ихъ въ буржуазную валюту…
47189 Обращаясь памятью къ прошлому и стараясь опредѣлить, когда же собственно началось то, что въ концѣ концовъ заставило меня покинуть родину, я вижу, какъ мнѣ трудно провести границу между одной фазой русскаго революцiоннаго движенiя и другою. Была революцiя въ 1905 году, потомъ вторая вспыхнула въ мартѣ 1917 года, третья — въ октябрѣ того же года. Люди, въ политикѣ искушенные, подробно объясняютъ, чѣмъ одна революцiя отличается отъ другой, и какъ то раскладывают ихъ по особымъ полочкамъ, съ особыми ярлычками. Мнѣ — признаюсь — всѣ эти событiя послѣднихъ русскихъ десятилѣтiй представляются чѣмъ то цѣльнымъ — цѣпью, каждое звено которой крѣпко связано съ сосѣднимъ звеномъ. Покатился съ горы огромный камень, зацеплялся на короткое время за какую нибудь преграду, которая оказывалась недостаточно сильной, медленно сдвигалъ ее съ мѣста и катился дальше — пока не скатился въ бездну. Я уже говорилъ, что не сродни, какъ будто, характеру русскаго человѣка разумная умѣренность въ дѣйствiяхъ: во всемъ, какъ въ покорности, такъ и въ бунтѣ, долженъ онъ дойти до самаго края…
Революцiонное движенiе стало замѣтно обозначаться уже въ началѣ нашего столѣтiя. Но тогда оно носило еще, если можно такъ сказать, тепличный характеръ. Оно бродило въ университетахъ среди студентовъ и на фабрикахъ среди рабочихъ. Народъ казался еще спокойнымъ, да и власть чувствовала себя крѣпкой. Печать держали строго, и политическое недовольство интеллигенцiи выражалось въ ней робко и намеками.
