Сергей Семанов - Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг.
Как-то на долгой стоянке развели костер, поели, некоторые выпили. Кузнец стал приставать к синеглазому слесарю, чтобы тот с ним выпил. Он вежливо, но твердо отказался. Оскорбившись, кузнец тряхнул его за рубаху, пуговицы отлетели разом. Синеглазый вывернулся и каким-то необычным движением своих не очень уж больших кулаков разом привел кузнеца в чувство. Сплюнув кровь, тот отошел, ругаясь. Потом ребята спрашивали синеглазого, как он научился так ловко драться, тот отвечал шутками.
Рядом с ним на нарах лежал слесарь Алексей, все звали его Алешкой. Был он рыжеват, широкоплеч, весел и прост. Трудяга умелый, он недавно стал напарником синеглазого и, хоть старше годами, очень того слушался, как будто тот был старшим. В долгой поездке времени было много, и Алешка часто приставал к товарищу с расспросами. Тот отвечал терпеливо и охотно, никак не подчеркивал своего превосходства. Вот и сейчас Алешка вдруг спросил:
— Я вот в деревне часто дрался, когда ходили стенка на стенку, но ты же городской, отчего так ловок в этом деле, кто тебя научил?
— Да просто занимался спортом, есть такое соревнование — бокс, англичане придумали, тот же кулачный бой, но без мордобития, в перчатках, и ниже пояса никак нельзя.
— Перчатки — это для бар, которые шибко грамотные.
— Не все баре, кто грамотен, — мягко поправил синеглазый.
— Так, вестимо, — охотно согласился Алешка, но опять спросил: — Откуда мне, к примеру, этим спортом заняться, где монету взять?
— А ты в кабак пореже заглядывай.
— Верно говоришь, да только… — Алешка помолчал, как бы вспоминая что-то, потом сказал: — Вот наш молодой инженер Рутенберг, он с коньками приходит, не раз видел — стальные, на кожаных ботинках, идет поверх наших голов глядит, иудей.
— Люди делятся не по народности, а на пролетариев и буржуев, я тебе много раз говорил.
— Так ведь он-то и есть буржуй! Ручки в перчатках, воротничок беленький.
— Я тоже люблю перчатки и чистую одежду, а что в том худого, или я буржуй?
— Да нет, — простодушно смеялся Алешка, — какой ты буржуй! Но господское добро любишь, у тебя вот и сумка чудная какая-то! — И он кивнул затылком в сторону их общего изголовья.
Там под соломенной подушкой стоял саквояж, взятый перед отъездом из Петербурга. Синеглазый как будто не слышал последних слов Алешки, так же лежал, заложив руки под голову.
— Свертки хранишь какие-то бумажные, — весело болтал Алешка, — запасы, что ли?
— Запасы, — улыбнулся синеглазый, — в Артуре пригодятся.
— Еда, что ли?
— Для кого как, — перестал улыбаться синеглазый. — Давай сперва до Артура доедем. Ну, пора спать…
* * * Из дневника Макарова Вадима Степановича (лейтенант флотилии Северного Ледовитого океана, командир миноносца «Грозный», двадцать семь лет от роду).«Открыл тетрадь, три месяца не делал записей. Даже в Рождество не подвел итог года, как делал это всегда. Так тошно, так тоскливо, так безысходно, что не только записывать, думать-то не хочется. Грех уныния гложет меня, как и всех нас, прости прегрешения наши, Господи!
Вчера вернулись с дозора, германские подводные лодки постоянно шныряют в наших водах. Стиснув зубы, смотрим мы на них издали. Теперь мы с немцами „союзники“, в начале месяца подписали в местечковом Бресте „мир“ (несколько слов зачеркнуто)… С опозданием получили телеграмму РОСТА, что 1 марта немцы заняли матерь городов русских Киев. Там сидит какая-то „рада“ (что такое?), она и отдала Вильгельму всю Малороссию. Ужас, бред — над градом Святого Владимира подняли флаги кайзера и какого-то „украинского правительства“. Впрочем, в Петрограде немногим лучше… (зачеркнуто).
Адмирал Кетлинский в штабе флотилии сказал, что следует ожидать высадки в Мурмане чужих войск, германцев или англичан. Мы все понимаем, что говорит он так, „для публики“ (для чужих, гражданских людишек, что постоянно толкутся в штабе). Англичане на море неизмеримо превосходят немцев, особенно в наших широтах, высадка их невозможна, разве что малые группы с подлодок. А у нас даже порт прикрыть нечем. Наши корабли гниют у причалов. Личный состав сухопутных частей в большинстве своем находятся в бегах, а те, что еще сидят в казармах, так от них только вред один. Пьют, совершают наглые грабежи среди бела дня, а то и устраивают настоящие набеги на припортовые или вокзальные склады.
Мой миноносец воевал еще в Японском море, еле держится на плаву. Вчера штормило лишь на шесть баллов, качало средне, но я всем существом чувствовал, стоя на мостике, что корпус корабля вот-вот начнет разваливаться. На четверть команда не укомплектована, дисциплина… не хочу записывать, мне стыдно.
Перед самым Рождеством специальным поездом прибыли из Петрограда „комиссары“. Один явился ко мне на „Грозный“, мелкий чернявый типчик, одетый почему-то во французский сухопутный китель без каких-либо знаков различия. Представился, как чихнул: Зоф. Кто такой? Спросить не у кого. Говорить теперь боятся даже офицеры (виноват, „командиры“!), чего на флоте не наблюдалось никогда. Вместе с комиссарами прибыло какое-то „ВеЧеКа“, так, что ли, пишется? Они разместились в доме бывшего начальника порта, на чердаках поставили пулеметы. Ничего доброго мы от них не ждем.
Когда неделю назад выходили в море на боевое патрулирование, я доложился, как теперь заведено, этому самому Зофу. Думал, он пойдет с нами, а в походе к нему присмотрюсь. Нет, в море он идти отказался, но велел считать своим „заместителем“ кочегара Горбачева — пьянчугу и вечного штрафника. Тот аж раздулся от гордости и все время торчал со мной на мостике. Правда, он не просыхал от спирта, а потом морская болезнь его доконала, отсыпался и опохмелялся в каюте старшего офицера.
Возвращаемся, едва пришвартовались, Зоф тут как тут, поднимается на борт и не здороваясь: „Где комиссар?“ „Говорят, в каюте старшего офицера.“ „Как вела себя команда?“ „Замечаний нет“, — отвечаю. Да, думаю, разбирайся-ка ты с ними всеми сам… (далее несколько строк зачеркнуты).
<…> В свою подслеповатую клетушку приехал уже давно, напился чаю, согрелся, но успокоиться никак не могу. Хоронили мичмана Соколова, позавчера его убили днем в двух шагах от пирса. Он сдал вахту на миноносце, направился к дому, но зашел, как обычно, в храм Св. Николая (очень верующим был). А у собора на площади — „барахолка“, какое гнусное выражение! Вся наша нынешняя жизнь в том, вся Россия во власти „барахла“, мы им засыпаны и задавлены. На площади пьяные матросы привязались к нему — отчего, зачем, никто не ведает. Видно, сдуру. Он что-то ответил, его толкнули, стали бить, он сопротивлялся, человек мужественный. И тут кто-то из них пырнул его ножом, попал прямо в сердце. Смерть мигом, а матросня — в разные стороны.
