Валентин Аккуратов - Лед и пепел
Я смотрю на бухту. Тогда, в мае, штормовые ветры в одну ночь очистили ее ото льда. К счастью, обе наши пичужки были вытащены на берег, где мы из двух самолетов собирали один, так как у одного рассыпался мотор, а у другого было сломано крыло и шасси после одного из разведочных полетов с Тихой. Самолет мы собрали, но, увы, шторм унес наш ледовый аэродром в море. Был май. Прозрачный, как хрусталь, воздух звенел от весеннего птичьего крика. Мы сидели на опрокинутой шлюпке, греясь в лучах арктического солнца, и с тоской смотрели на море. Неестественно синее, с редкими айсбергами, которые, как сказочные белые фрегаты, резали его гладь, уходили на юг, к золотому горизонту, туда, где лежала Большая земля. Зимовщики с сочувствием говорили нам: «Не переживайте невольный ваш плен. Через четыре–пять месяцев придет ледокол, и вы уедете домой!» Они говорили нам от души, желая успокоить. Но нас эти слова приводили в бешенство. Как! Значит, признать свое поражение? Нет и нет! Москва ждала нас, надо было готовить экспедицию к полюсу. И мы рыскали по острову, отыскивая среди нагромождения базальтовых скал клочок ровного места для взлета. Вершина острова — ровное плато, но как поднять самолет на эту высоту, отвесно обрывающуюся к зимовке? И только у самого уреза воды, изгибаясь пологой дугой, тянулась трехсотметровая полоса плотного оледенелого снега. Слева от этой полосы — глыбы базальта, справа — берег бухты, а впереди, в полутора километрах, стена ледника, спускающегося с четырехсотметровой высоты. Долго и внимательно осматривали и изучали эту полоску. Она далеко не отвечала требованиям безопасности взлета, но другого ничего не было,
«Ждать ледокола мы не имеем права, взлетать с этой цирковой полоски — рискованно. Но лететь надо, иначе сорвем экспедицию на полюс!» — решительно проговорил Водопьянов, изучающе поочередно посмотрел на нас и, конечно, увидел согласие. «Спасибо, друзья, за доверие. Завтра утром взлет по погоде. Все будет нормально!»
Ночью меня разбудил Водопьянов. Я понимал, что до старта еще далеко. Мы молча оделись и, захватив карабин на случай встречи с медведями, которые любили нас навещать, вышли еще раз посмотреть взлетную полоску. Стояла чуткая тишина. Только резкий скрип снега под ногами нарушал этот белый сон. Далеко на горизонте, где синь бухты сливалась с такой же синью неба, величественно выстроился караван белых айсбергов, застывших на месте, словно на остановившемся кинокадре. Изредка порывы ветра доносили до нашего слуха весенний стон птичьего базара. Огромное, золотисто–розовое солнце низко висело над зелено–голубым потоком застывшего ледника. У последнего, выставленного вчера, ограничительного флажка мы остановились. Я ждал, что скажет Михаил Васильевич. Он долго молчал и вдруг проговорил: «Красотища–то какая, а! Расскажи — не поверят, нарисуй — красок на палитре не хватит! Ну и талантище у матушки-Арктики!» Что я мог ему ответить? Какую–нибудь банальность? Я боялся разрушить, опошлить впечатление, а слов, даже чуть–чуть приближавшихся к этой сказочной красоте, не находил. «Все' — с неожиданной резкостью, словно прощаясь, проговорил Михаил Васильевич. — Улетать надо! Пошли будить экипаж!»
На зимовке уже никто не спал. Все собрались в кают–компании, одновременно служившей и столовой небольшого, но дружного коллектива гидрометеорологической обсерватории бухты Тихой. Тогда, в 1936 году, это был единственный населенный пункт обширного архипелага Земли Франца — Иосифа, состоящий из двух жилых одноэтажных деревянных домов и нескольких служебных построек, включая радиостанцию, ветровую электростанцию и ангар. Раз в году, а иногда — два, в зависимости от состояния ледовой обстановки, в Тихую пробивался ледокол, доставляя все необходимое: продукты питания, топливо, научное оборудование. Двенадцать месяцев льда, пурги и стужи. Из них — четыре месяца черной непроницаемой тьмы полярной ночи, с неистовыми штормовыми ветрами, с острой неистребимой тоской по далекой Большой земле, такой теплой и зеленой. Уход солнца провожали с болью, встречали — буйной радостью.
Тяжел и опасен труд зимовщиков. Несколько раз в сутки, в строго определенные часы, будь то ураганный ветер или свирепый мороз, надо идти на удаленные метеорологические площадки, на берег моря к футштоку гидрологической станции, скрюченными от обжигающей стужи пальцами записать показания приборов, оглядываясь, как бы не выскочил голодный медведь… И так через каждые четыре — шесть часов, изо дня в день, в течение года или двух лет!
Нелегок и быт зимовок: выпилить спрессованный, как камень, снег и натаскать для таяния пресной воды, откопать смерзшийся уголь для отопления, прорыть проходы в жилые и служебные помещения, восстановить порванные ураганными ветрами антенны, электропроводку… На столе — пусть самые разнообразные, но осточертевшие консервы, редко — свежее медвежье мясо. Медведей щадили, били только при попытках нападения. Хотя и не было еще Красной книги, но островитяне уже оберегали этого зверя, ценя его красоту и уникальность. Да, это был настоящий героизм. Мы, летчики, понимали и ценили их труд. Ведь одно дело совершить героический поступок, так сказать, разовый — пусть это будет сверхтрудный перелет, полный риска, но совсем другое — рисковать ежедневно и ежечасно.
За двадцать дней нашего пребывания тогда в Тихой мы сдружились с зимовщиками, как бы влились в их крепкую семью. Несмотря на свою занятость, они помогали нам откапывали из–под трехметровых снежных сугробов бочки с бензином, чистили взлетную полосу, качали в баки горючее. Грустно было расставаться, да и «цирковой» взлет заставлял многих задуматься.
И все–таки мы взлетели, хотя взлетали по–страшному. О таких взлетах летный состав говорит: «Седины прибавляют, а жизнь укорачивают». Машина на лыжах, без тормозов, площадка — как лезвие ножа, а впереди высокий ледяной барьер ледника. После отрыва самолет сейчас же нужно было развернуть вправо, чтобы не врезаться в ледяную стену… «Риск?» — спрашивал я мысленно Водопьянова. «Необходимость!» — отвечал себе сам, ибо другого выхода не было, а точнее — риск и необходимость вместе с трезвой оценкой своего летного мастерства. И Водопьянов свое мастерство доказал.
От воспоминаний меня отвлекает голос Черевичного:
— Штурман, приготовиться к сбрасыванию!
— Все готово! Груз у люков! — Я слежу через оптический прицел за быстро набегающей на перекрестье зимовкой. Включаю сигнал сброса. Груз летит вниз и падает рядом с радиостанцией.
— Груз сброшен! Закрыть люки! Курс истинный пятнадцать градусов с набором! — передаю команду через микрофон внутренней связи и делаю отметки в бортжурнале.
